Хроники Иерусалима

Время идет, наступает весна. Кажется, что-то прознали на работе. Вот прошел какой-то дядя из Первого[1] отдела, взглянул на меня таким недобрым, тяжелым взглядом. Раньше он меня просто не замечал, а тут я явственно ощутил – что-то изменилось. А вот еще какой-то начальник взглянул отчужденно, враждебно, а вот и мой начальник отдела стал что-то выспрашивать, прощупывать. Я сначала было отшутился. Но он опять за свое.

Назавтра меня вызывают к нему после работы. Значит, предстоит серьезный разговор. По институту уже пошел какой-то слух. Прямо чувствую, как он распространяется, с каждым часом все больше и больше, как волна заражения, как лесной пожар. Как остановишь? Бегать по институту всем говорить нет, мол, неправда, - этим только усилишь. И я прямо вижу, где проходит водораздел – вот этот еще не знает, любезно здоровается, а вон тот уже смотрит хмуро, исподлобья или вообще не говорит ни слова, цедит что-то. Что делать? Спешно подавать документы? Да у меня и вызова еще нет, и семья еще не готова, да и когда все это будет. Какая же сила может победить слух? Погоди, а что если?..

На следующее утро я, улучив удобный момент, подхожу к самой большой сплетнице нашего отдела. Начинаю обычную беседу.

- Ну, что тут поделаешь. Уйти, конечно, можно, но везде свои трудности. Нет, уйти не выход. Надо искать дополнительный заработок.

– Вот я, кажется, разведал. Кто знает японский, берет переводы – гребет лопатой.

– Да, ну-ну, так что, чего же ты не учишь японский?

– А вот я как раз начал. Только тихо, между нами, конечно!

Что может остановить распространение слуха? Только другой слух, похожий, который приходит одновременно с первым, накладывается на него и… все перепутывается. Тарасевичу в Первом отделе, видимо, не сказали про какой именно язык идет речь. И я свалил все на японский. А уже через пару дней малознакомые люди в институте, в котором работало девятьсот человек, остановившись в коридоре, спрашивали, как у меня дела с японским. Какова сила слуха!

Как-то раз на урок пришли иностранцы, и я поразился, как легко с ними Лева общается. Мы-то понимали отдельные слова, от силы простейшие фразы – типа “будешь пить чай”, “не будешь пить чай”, а он без малейшего напряжения с ними разговаривает, как будто по-русски. Впечатляет! Одно дело, когда знаешь абстрактно: вот он владеет разговорным языком, и вдруг, перед твоими глазами скользит, как на коньках, по течению разговора.

Поразительно! Ведь правда, чудо, настоящее чудо. Пусть не такое громкое, как возрождение разговорного иврита в Палестине, пусть не такое грандиозное, как воссоздание еврейского государства, но реальное, осязаемое чудо. Ведь это надо только вообразить, что после шестидесяти лет советской власти, после того, как было закрыто все, что только можно закрыть, когда все свелось к показной эрзац-культуре, вдруг, откуда ни возьмись, появляются молодые люди, - не один, не два, а уж целое общество, свободно говорящее на иврите. На настоящем израильском иврите!

Как же это произошло? Надо расспросить Леву. Он, как и многие другие, учился в свое время у Зеэва Шахновского.

– Лева, а у кого учился сам Шахновский? Как вообще все это началось в Москве? Был кто-нибудь один, учитель, от которого все пошло?

– Да, в каком-то смысле был один - Моше Палхан. Он уже давно уехал. О нем мало кто знает. Я расскажу тебе вкратце, но интересно было бы когда-нибудь послушать этот рассказ от первого лица...

И вот одиннадцать лет спустя, в Израиле, мы идем с братом в гости к Моше Палхану по длинной улице Ариэля. Усаживаемся на диване у него в салоне. Я вглядываюсь в лицо этого человека, который сделал так много, и о котором так мало знают. Неторопливый, спокойный и очень скромный человек.

Он сдержанно, чуть смущенно улыбается в ответ. Это слишком, слишком близко, слишком лично. Он не привык давать интервью.

– Вкратце история эта такова. Родители мои родились на Украине. Спасаясь от погромов, их семьи бежали из страны и прибыли в Палестину, когда мои родители были еще детьми. Коммунистические идеи были тогда очень популярны. Молодости свойственен идеализм, да и максимализм. На родителей эти идеи произвели сильнейшее впечатление. Англичане, управлявшие в ту пору страной по мандату Лиги наций, в восторг от коммунистической идеи, как, впрочем, и от сионистской, не пришли. И всякого, на кого падало подозрение британских сыскных служб, просто изгоняли в страну исхода. Особенно, если документы у него были не в порядке. Как многие, изгнаны были в Советский Союз и мои родители.

Судьба, как изгнанных, так и многих еврейских коммунистов, которые приезжали в порыве идеализма строить в Советском Союзе новое справедливое будущее, известна. Лишь очень немногие из них уцелели. Почему не были арестованы мои родители, с достоверностью не знает никто. Можно лишь гадать. Мне приходят на ум две возможные причины: во-первых, уж очень малы они были, просто дети, когда выезжали в Палестину, детей иногда не трогали, а во-вторых, что может быть важнее, они все время они сохраняли тесную связь с семьей в Израиле. В то время, как большинство оборвало совершенно все контакты с заграницей, справедливо полагая, что это опасно, мои родители их почему-то сохранили. И уж, во всяком случае, если бы, не дай Бог, что-нибудь случилось с ними, это немедленно получило бы огласку.

Через восемь лет родители переехали в Москву. Мы с братом родились уже в Москве и, собственно, кроме этой переписки с семьей в Израиле, остальные связи с еврейством оборвались. Я в своем детстве и юности не слышал ни слова на иврите, может изредка что-то на идише. Так мы росли в атмосфере коммунистических идей, которые, естественно, перенял и я.

В 1956 году, через три года после смерти Сталина, когда началась либерализация эпохи Хрущева, мама попросила, чтобы ей разрешили навестить семью в Израиле. И ей, в самом деле, разрешили. Она приехала сюда, и так стала первой туристкой, официально приехавшей из Советского Союза в Израиль.

Впечатления, которые она вынесла из этого визита, сильно, однако, расходились с впечатлениями юности. Еврейская государственность - то, чего не было тогда, потрясла ее. Вот у нас, у евреев, снова есть государство, которое нам развивать и строить, а, строя его, преображаться самим.

Другим человеком она вернулась из Израиля. Полная энтузиазма и убежденности, что наше место там. Моя же вера не изменилась ни на иоту. Тень отчужденности даже пролегла между нами. Как, покинуть родину, которая дала нам все, которая заботится о нас, защищает нас. Страну, строящую общество справедливости, в которой каждый может реализовать свои способности наилучшим для него и для общества способом? Нет. Это просто граничит с предательством. Эмигрировать в буржуазную страну? Такое и представить себе невозможно!

Только одна вещь мне пришлась по душе – пластинки, которые мама привезла. Ивритские песни. Привезла много. Тогда, слава Богу, не было больших проблем на таможне. Вот я их слушал и слушал. Эти песни, казалось, задевают какие-то тайные струны в моем сердце, и просыпается неведомая доселе древняя мелодия. Я все больше привыкал слушать эти пластинки, и это стало одной из моих маленьких радостей, чем-то личным, интимным, чем-то таким, про что хочется сказать: вот это для меня. Постепенно мне захотелось узнать смысл наиболее часто встречающихся слов. Потом еще и еще. И вскоре, вслед за необыкновенной музыкой и необыкновенный язык покорил мое сердце.

В 63-м году я начал учить иврит более или менее систематически. В ту пору, кроме родителей, было еще несколько пожилых людей, изучивших ашкеназский иврит в тех районах, где до Второй мировой войны не было советской власти, и несколько лингвистов. Власти еще в ту пору не чувствовали опасности, и можно было даже в библиотеках делать копии самоучителя иврита. Я, конечно, собрал все возможные копии. Без учителя все равно было очень трудно. И никто, собственно, не знал, как преподавать иврит. Даже те, которые знали иврит очень хорошо, как, например, профессор Занд, милейший человек, специалист по персидскому языку.

Так что пришлось мне, собственно, решать две задачи: первая – изучать язык с разных сторон, чтобы понять и овладеть им, а вторая - выработать систему преподавания. Продвигался я медленно, собирая информацию по крохам. Бывало, что и в далекую поездку собирался только для того, чтобы поговорить с кем-то на иврите.

Так шли годы. После Шестидневной войны, когда всколыхнулось еврейское самосознание, в Москве появились группы молодых людей, которые начали учить иврит.

Учителей толком не было, так что учились у кого только можно. В 68-м году начал преподавать и я. Так я и преподавал до апреля 71-го, когда уехал в Израиль. Особенно последние полгода, когда я перестал работать, весь, целиком погрузился в преподавание.

Важно отметить, что я не был единственным учителем. Были и другие. Но я был, наверное, действительно единственным, кому удалось оставить после себя учеников, которые сами стали учителями. Ключом к успеху, наверное, была система, которая сложилась из анализа учебных пособий, которые ко мне попадали, и личного опыта. Система предполагала чрезвычайно интенсивное занятие на уроке и большой объем работы дома. Она была рассчитана на овладение материалом резким скачком. Курс состоял всего лишь из тринадцати уроков, которые были рассчитаны на полгода. Предполагалось, что после этого человек уже в состоянии вести несложную беседу, понимать в достаточной степени новости и, естественно, преподавать.

Лучше всего продвинулись и начали преподавать пятеро из моих учеников это Владимир Шахновский и его брат, Леонид Иоффе, Женя Деборин, Александр Левин, а так же мой брат Ицхак. Все кроме Шахновского довольно скоро уехали, а он продолжал много лет. Обучил целое поколение учителей. И от него, собственно, и пошел настоящий иврит в Москве”.

До чего же все удивительно переплетено в нашем мире – изгнание еврейской семьи из Эрец Исраэль в СССР, чреватое для изгнанников смертельной опасностью, событие, о котором, кажется, можно только горевать. И вот надо же, в оболочке зла содержалось животворное зерно знания, которое дало пышные всходы, плодами которого мы питаемся и по сей день.

К концу 70-х годов, несмотря на постоянный отъезд учителей, в Москве образовалась прослойка в 30-40 учителей и 3-4 сотен учеников. Возникла возможность создать элементы системы «погружения в иврит» для учеников. То есть, организовать регулярные встречи, на которых все разговаривали бы между собой только на иврите в непринужденной, расслабленной, не учебной обстановке. Такие попытки делались и раньше. Дело упиралось в основном в хозяина квартиры. Мало того, что хозяин должен принять у себя несколько десятков человек гостей каждые две недели, он еще навлекал на себя очевидным образом гнев властей.

Но вот как-то раз сообщает нам Улановский радостно – в ближайшее воскресенье состоится «дибур». Мы с удивлением переглядываемся. Какой «дибур», что за «дибур»?

– Ну, встреча учеников, где говорят только на иврите. Обязательно поезжайте. Это не менее важно, чем сам урок. Фамилия хозяев Гугель. Вот адрес.

По дороге начал волноваться. В точности, как перед первым уроком. В группе я уже как-то привык, не стесняюсь – ошибки так ошибки, а в такой толпе как я буду? Хорошо бы Улановский не приехал. Тогда посижу тихонечко. Рта не раскрою, отмолчусь, других лучше послушаю.

Да, это моя первая встреча с еврейской молодежью движения алии, с элитой в каком-то смысле. Может, с кем-то смогу подружиться. Ведь всю жизнь ищу себе друга. А может, а может там будет «она», которую я еще не знаю, – с милой застенчивой улыбкой и длинными темными волосами. Сколько можно ходить бобылем?

Приезжаю. Звоню в дверь. Открывает симпатичный рыжебородый человек средних лет. Представляется: Арон Павлович Гугель. Гостеприимно улыбаясь, пропускает меня внутрь. От одной его обаятельной улыбки напряжение растаяло мгновенно. Началась непринужденная беседа. А вот еще и еще звонки в дверь. Подходит народ – симпатичные милые люди. Присоединяются к беседе. До чего же приятно! Честное слово, так бы и беседовал с ними весь вечер. По-русски, конечно. Оттянуть бы, оттянуть бы момент, когда приходят учителя. А народ все прибывает. Уже тесно, перебираемся на пол, на ковер. Уже тесно и на ковре, не повернуться. До чего здорово, что нас так много!

Наконец, появляются учителя – Улановский и еще кто-то. Улановский устраивается перед нами на стуле, и начинает что-то говорить на иврите. На меня обрушивается поток слов – масса незнакомых, какие-то полузнакомые. Пока вспомнишь даже знакомое слово, он уже к следующему переходит. Просто захлестывает. Но я стараюсь изо всех сил хотя бы понять, о чем он говорит. Нет, пока разбираю только отдельные слова.

Я тихонько поворачиваю голову и смотрю на лица – неужели все они понимают? С облегчением обнаруживаю: нет, кажется, не все. У кого-то, действительно, глаза понимающие, ясные. Кто-то борется, пытается ухватить нить, а кто-то, наверное, понимает не больше меня. Впрочем, Лева говорил мне, что здесь публика в среднем более подготовленная. Но все слушают, слушают с таким вниманием, просто заглатывают каждое слово, как голодные. Неужели и я когда-нибудь смогу говорить так, как он?

Объявляют перерыв. В соседней комнате накрывают стол, перебираюсь и я туда. Вдохновленные Левиной лекцией, ученики пытаются изъяснятся на иврите за чаем. Не у всех получается так уж складно. Послушав некоторое время и изрядно осмелев, произношу несколько слов и я – вроде к месту. Ужасно довольный собой, снова возвращаюсь в большую комнату. Здесь все разбились на маленькие группы и тоже пытаются вести беседу. Я подхожу то к одним, то к другим. Ничего, все как-то изъясняются – частично на иврите, частично на языке жестов. Так или иначе, к концу вечера я вдруг обнаруживаю, что русский язык отодвинулся куда-то далеко. Даже когда пытаюсь сказать что-то на иврите, не толпятся у меня на кончике языка сонмы русских слов. Вот это и есть «погружение в язык»!

Через две недели мы снова собрались у Гугелей. На этот раз «дибур» вел Астронов. Говорил он что-то, кажется на политическую тему. Видимо, что-то насчет переговоров с Египтом. Как и в прошлый раз, к сожалению, я улавливал только отдельные слова. Астронов, видимо, по ходу лекции шутил, острил – кто-то понимал, смеялся. В перерыве зашел незнакомец, человек лет сорока, и выпалил, как пулеметную очередь, несколько фраз на иврите. Такой скорости разговора я еще никогда не слыхивал.

Интересно, кто это? Может быть, иностранец, может, это его родной язык? Вроде нет. Ухо все же улавливает какие-то русские интонации. А может, он просто много лет живет в России? Вот кто-то обратился к нему по-русски. Похоже, он понял, но ответил на иврите. Лишь много позднее, когда увидел его на Горке, я снова удивился, услышав, как он говорит по-русски. Оказывается, он вовсе не иностранец. Это Юлик Кошаровский, объяснили мне, один из ведущих учителей, и он где только можно говорит на иврите.

На «дибурах» стал часто появляться еще один учитель – Ари Вольвовский, колоритнейшая фигура. Коренастый, крепко сбитый, он прямо-таки излучал энтузиазм, энергию и оптимизм. На своем сочном, подкрепленным выразительной жестикуляцией, языке он рассказывал ученикам, которые немедленно плотным слоем окружили его, что надо учиться перестать бояться, да, бояться – бояться КГБ. Ни в коем случае их нельзя игнорировать, забывать про них, но это вовсе не означает – бояться. Есть вещи, которые, де-факто, можно делать, а раз так – их нужно делать. Конечно, возникнут проблемы, неприятностей не избежать, но все это можно преодолеть.

Во всем облике Вольвовского сквозила такая уверенность, а слова звучали так убедительно, что энтузиазмом Ари заразился и я. Мыслимое ли дело! Человек говорит: не нужно бояться КГБ – ни больше, ни меньше! И эти простые слова странным образом западают в сердце и развеивают мощные, злые чары самого этого слова, подтачивают наводящую ужас неодолимую силу чудовищного тайного спрута, опутавшего всю страну.

– Ну, а ты сам-то, сам-то, – не сдавался один из слушателей, – ты сам-то живешь по этим правилам, которые нам излагаешь: не бояться КГБ – и все?

– Я? Я? – повторил Вольвовский с горечью много повидавшего человека. – Я - другое дело, у меня и проблемы другие, да и возможности...

- Ты уже был на пуримшпиле[2]? – спрашивает меня кто-то на ближайшем “дибуре”.

– В следующее воскресенье будет. Хочешь, пойдем со мной.

Я не смею признаться, что не знаю, что такое пуримшпиль. Частичную консультацию получаю дома у родителей. Но они мне рассказывают, что было тогда и там, в их детстве. А что у нас, здесь и сейчас?

С нетерпением жду воскресенья. Приезжаем на какую-то частную квартиру. Боже мой, сколько народу! Лестничная площадка вся полна, забита, яблоку негде упасть. С трудом продираются какие-то люди с музыкальными инструментами. Видимо, наши артисты.

– Это Игорь Гурвич, он вроде главный. А это - Женя Финкельберг с гитарой, а это - Клара.

Начинается представление. Вся комната затоплена народом. С трудом находится место для артистов. В коридоре и в соседней комнате тоже толпятся… Сколько нас здесь? Семьдесят человек, сто? А вторая сотня не поместилась, пойдет во вторую очередь, после нас. Ждут пока на лестничной площадке. Ну и ну!

На сцене герои событий Пурима – Эстер и Мордехай, Ахашверош и, конечно, Аман. Короткие диалоги вроде рассказывают нам о тех событиях. А на самом деле – о наших, о нас, о нас, евреях Москвы, Союза, о наших больших и маленьких радостях, горестях. Смотри, с немалой смелостью высмеивается власть, великая держава. Да как высмеивается – остроумно, удачно, со вкусом, вся комната то и дело покатывается со смеху, разражается аплодисментами. Короткие диалоги сменяются песнями на иврите, на идише, и снова каскад острот. Незаметно пролетают сорок пять минут выступления. Настоящий праздник! Спасибо вам, дорогие артисты, авторы, спасибо, ребята! Говорят, в Москве есть еще какой-то ансамбль, труппа, а то и не один. Замечательно!

– Интересно, однако, а вас, ребята, не трогают?

– Говорят, Гурвича вызывали в ГБ, предупреждали, но он не послушался, и вроде ничего.

Изменились, однако, евреи за последнее время. Не прячутся, не боятся выступать, не боятся присутствовать. Интересно, кто автор этого замечательного текста? Это держат в секрете. Лишь много лет спустя я узнаю, что для группы Гурвича тексты сочиняла Роза Финкельберг.

Изменились евреи, изменился, кажется, я сам за последнее время. Отделился в каком-то смысле от окружающего мира. Вот, бывало, скажет тебе что-нибудь оскорбительное антисемит в автобусе. Раньше я мог вспыхнуть, оскорбиться, а сейчас будто панцирь, что ли, какой появился. Не задевает это меня – я смотрю на него таким академическим, отрешенным взглядом. Надо же, как интересно: ты не любишь евреев, ну что ж, это твое личное дело, можешь любить, можешь не любить, – меня это не касается, мне и делить-то с тобой особенно нечего. Не здесь мой дом, не здесь. А в общем-то я никак не завишу от тебя. У меня есть все свое – страна, культура, язык.

Какая-то зависимость, пожалуй, все же есть. Зависимость от их культуры. Мы на ней выросли, через нее и в ней искали духовность. Она заполняла каждого из нас, кажется, была неотъемлемой частью. Сквозь призму этой культуры мы созерцали и осмысливали мир. Особенно литература, искусство слова, поэзия. Именно в этой культуре мы чувствовали себя как дома. Но вдруг, оказывается, существует иная культура. Вдруг перед тобой раскрывается целая цивилизация. И не просто нечто иное, по-своему интересное, вроде культуры ацтеков, или египтян, или греков. Это твоя собственная культура, именно ты владеешь огромным, необъятным сокровищем. Я лишь глянул туда, – какая открывается глубина, какая бездна... Дух захватывает!

Пожалуй, это было известно и раньше. Разве не заимствования из ТАНАХа, разве не Ветхий Завет – одна из основ современной западной цивилизации? Это то, что мы подарили миру и с чем не знакомы сами. Интересно может ли, например, грузин, армянин, норвежец, японец чувствовать себя культурным человеком и понятия не иметь о своей национальной культуре? Еврей, оказывается, может! Народ и его культура - это как тело и душа. Народ - это тело, физически существующие евреи. А наша культура - это наша душа, это самое сокровенное, что в нас есть.

Выберу какой-нибудь элемент традиции, чтобы чувствовать себя больше евреем. Скажем, свинина... Хорошая мысль! Целые поколения ненавистников превращали свинину в символ издевательства над евреями, символ травли, глумления. Вот я и перестану есть свинину. Это будет мой маленький символ солидарности со всем еврейским народом, с его принципами. Но это не так просто: нужно перестать есть колбасу, сосиски. Если так посмотреть, в состав двух третей мясных изделий, которые мы потребляем, входит свинина. Ну и что? Тем ценнее, тем важнее этот шаг. Да, я хочу быть с евреями, а не с ненавистниками Израиля.

Как-то раз зазвала меня одна из соучениц на семинар Миши Нудлера.

- Слушай, ты еще не был? Напрасно, много теряешь! Это безумно интересно. Собирается одна молодежь, а Миша хорошо поставленным голосом читает недельный раздел Торы.

- Самые разные люди. Половина, наверное, учит иврит, кто-то вокруг иврита крутится, есть и совсем новые.

- И как они определяют, кто из приходящих стукач, а кто нет?

Надо думать, все, что связано с молодежью, находится под особым наблюдением КГБ.

– Да никак особенно не определяют. Когда входишь, тебя спрашивают, ты кто, от кого, кто тебя рекомендовать может. Вот ты можешь на Улановского сослаться, сказать, что ты у него иврит учишь.

– Так это и ГБшник может на Улановского сослаться.

– Надо думать. Знает, но все равно продолжает. Он мужественный человек.

– Честь ему и хвала, но это значит, что в любой момент они могут ворваться.

– Ну, вообще-то мне бы хотелось, чтобы для меня нашлось более уважительное определение. Не хочу раньше времени властям открываться, только и всего. Это глупо.

– Слушай, во всем есть риск, ты же на уроки ходишь и на "дибуры" ходишь.

– Риск-то риск, да риск разный. Не знаю, конечно, как именно ГБ мыслит, но логично ожидать, что их гораздо больше беспокоит практически открытый молодежный семинар, ориентированный на привлечение новых людей, чем чисто учебные встречи, пусть даже и популярные.

Подведя логическую базу, почему не надо ходить на семинар, я, поколебавшись пару недель, все-таки туда отправился. Уж, больно притягательная тема. Вот мы все говорим про Тору: в Торе так, да в Торе сяк, а саму-то Тору я никогда и не читал-то, иначе как по-русски, в христианских переводах. Ну, а как это звучит у нас, у евреев, с еврейской точки зрения?

Небольшая квартирка Миши Нудлера забита до отказа. Во всю комнату между стульями проложены доски, и почти все места заняты. Марик, коллега Миши, читает на иврите, а Миша объясняет по-русски и текст Торы, и разъяснения популярного средневекового комментатора Торы РАШИ. Объясняет Миша с энтузиазмом, с подъемом, хорошо поставленным голосом.

Я весь внимание и сосредоточенность, ловлю каждое слово. Интересно, но с непривычки очень утомительно. Постепенно внимание затуманивается, рассеивается, мой взгляд скользит по другим. Не больше трети, наверное, продолжают слушать, кто-то крутится, вроде меня, а задние ряды уже вовсю перешептываются. А вот уже и перерыв. Оказывается, все это время было полно народу на кухне и в коридоре. Похоже, не Тору обсуждают веселые мальчики и девочки, собравшиеся на кухне. Впрочем, в наших условиях, когда евреям и встретиться-то негде, круг знакомства может быть не последним делом. Вокруг свирепствует такая ассимиляция, что каждая новая еврейская семья бесценна.

Пора прощаться. Ухожу с каким-то смешанным чувством. Что-то из того, что рассказывал Миша, меня глубоко задело и взволновало. Но многое мне не показалась таким уж откровением. Не могу сказать, чтобы это открывало глаза, поражало мощью, мудростью… Книга Эстер была интереснее. Может, начинать учить Тору надо как-то не так? Успел я сходить на семинар Миши Нудлера еще раз. Увы, это был последний. КГБ принудил закрыть семинар.

[1] Отдел оформления допуска к секретности и хранения секретных документов.

[2] Пуримшпиль - веселое представление на Пурим

Эфраим Холмянский

ЗВУЧАНИЕ ТИШИНЫ