Хроники Иерусалима

Вся эта лихорадка подачи совершенно вытеснила из моего поля зрения иврит. Да и не мудрено! До того ли было! Но вот схлынула волна напряжения. Я снова возвращаюсь к жизни. Листаю записи, достаю учебники и кассеты. Как после тяжелой болезни - весь этот пласт жизни словно отодвинулся куда-то далеко-далеко... Сколько же времени понадобится на восстановление? Но вот проходят считанные дни, и я чувствую, как все возвращается – быстро, с неожиданной силой!

Как изголодавшийся накидывается на еду, так и я, не зная удержу, бросаюсь в океан ивритских слов, корней, идиом. Надо же, какая музыка в этом, какое отдохновение... Сидишь часами, вчитываясь, отыскивая какие-то неведомые, еле уловимые связи, мельчайшие оттенки смысла. Все, как омытое весенним дождем - красуется свежими обновленными красками, и возникает удивительное, еще ни разу не испытанное чувство прикосновения к чему-то своему, исконному, нетленному. Вот эти слова читали евреи сто, и тысячу, и три тысячи лет назад, читают сегодня и будут читать вечно...

Я произношу еврейские слова вслух, и самая музыка звуков успокаивает, вытесняет из головы все горести. Уходит, растворяясь где-то вдали, НИИСчетмаш со всей этой публикой, сверлящей меня злобными взглядами. Тьфу на них на всех, это ведь шелуха - вчера их еще не было в моей жизни и завтра уже не будет. Нет мне дела до вас, подавитесь своей ненавистью! Зачем думать о них здесь, дома, в мире вещей, к которым прикипело мое сердце?!

Вот они эти слова, словно сошедшие с древнего, пожелтевшего пергамента. Я так рад вам, - всем вместе и каждому в отдельности! Для каждого из вас давным-давно заготовлено местечко в моей душе. Приходите же скорей, я соскучился!

Надо же, скольких усилий стоило мне изучение английского, здесь же все получается словно само собой! И до чего же непохожие языки! Когда говоришь по-английски, кажется, будто скользишь на коньках или на лыжах. А ивритские слова - словно наполненные соком финики, созревшие под тяжелым южным солнцем. Говоришь, и с языка будто стекает мед - неспешный, душистый, сладкий. Каждая капля связана с другой, и сколько в ней, в каждой капле, всего! Воистину, священный язык. Разве не радость каждая встреча с тобой!

И - помчались дни. Каждый день, приходя с работы, сразу отключаюсь от постылого мира невзгод, «с головой» погружаясь в учение. Уже догнал пропущенное, теперь рвусь дальше, все вперед и вперед... Не даю себе расслабиться и на уроках, стараюсь каждую толику времени использовать до конца. И вижу, доволен мой не щедрый на похвалу учитель. Словами не выразит, - от него не дождешься, но по улыбке - особой, сдержанной - вижу, догадываюсь. Жизнь вошла в новую и вовсе неплохую колею.

Как-то в декабре во время урока раздается неожиданный стук в дверь. Мы переглядываемся, учебники и кассеты мигом исчезают со стола, на их месте, как по - волшебству появляются чашки с чаем. Лева идет открывать, предварительно закрыв дверь из нашей комнаты. Мы в напряжении ждем. Открывает...

Из прихожей раздается громкий, хорошо знакомый нам голос. Ба! Да это же Вольвовский! А вот и он, собственной персоной, появляется в комнате, энергичным жестом отклоняет Левино предложение присесть, бросает на нас хитрый, заговорщицкий взгляд:

- Нет, нет я только на минутку. Извините, если помешал. У меня для вас короткое сообщение. Да будет вам известно, что скоро исполняется сто лет со времени возрождения иврита как разговорного языка. Возрождение языка это, конечно, не одиночное событие, а скорее процесс, но мы отмечаем столетие с некоей даты: выхода в свет первого тома словаря современного иврита Элиэзера Бен-Иегуды. Это событие считается отправной точкой, и отмечать его будут широко, во многих странах, и в Израиле, и за границей. И мы, в Москве, тоже решили отпраздновать. По этому поводу мы проводим "Неделю иврита": каждый день в двух-трех местах будут читаться лекции: лингвистические, исторические, вообще на любую тему, хоть сколько-нибудь связанную с ивритом.

Я сейчас ищу желающих прочесть такие лекции. Можно по-русски, а сможете на иврите – совсем замечательно. Темы по вашему выбору, а материалами, я думаю, мы сможем обеспечить. Ну, есть желающие?

Вольвовский обводит группу испытующим взглядом, пряча улыбку в бороде и усах.

- Вот ты, например, - вонзающим движением пальца указывает на меня.

Захваченный врасплох, я краснею, пожимаю плечами, начинаю мяться.

- Ничего, ничего, мы все поможем, - заражая своим оптимизмом, подбадривает Вольвовский.

- А кто это, собственно, мы? – пытаюсь я выиграть время.

- Неважно кто, лично ты будешь иметь дело со мной и с Пашей Абрамовичем. Так на какую тему ты бы хотел выступить?

Я беспомощно оглядываюсь на Леву. Он наблюдает за происходящим абсолютно бесстрастно.

«А почему бы, собственно, и нет? - пересиливает смущение задорная мысль. - Что я, собственно говоря, теряю?» На работе хуже уже быть не может. Что, арестуют меня из-за этого, что ли? Это одна из главных радостей - ощутить себя, наконец, свободным человеком. Именно здесь проходит граница между свободой и несвободой. Сейчас я, впервые в жизни, смогу позволить себе то, о чем раньше мог только мечтать! Ну, есть, конечно, риск, но не чрезмерный. Уж, верно, не больше, чем у организаторов...

- Так какую же тему ты берешь? - не отстает от меня Вольвовский.

- Ну... может, что-нибудь о творчестве Иегуды Галеви? - улыбаюсь я смущенной улыбкой?

- О! Замечательно! - Вольвовский так и подпрыгнул на месте. - У меня, как раз, есть две его книги: «Сефер Кузари» и “Сиониды”. Ты можешь приехать ко мне на Преображенку? Я тебе и книги дам, и заодно все обсудим.

Довольный Вольвовский шумно прощается и уходит. Улановский, как ни в чем ни бывало, возобновляет урок.

С благоговением разглаживаю страницы. Новые, в общем-то, книги, недавно изданы, но стихи-то в них восьмисотлетней давности! А я, я - понимаю! Я понимаю этот язык! Это тот самый язык, который мы учим, на котором написаны Пасхальная Агада и “Мегилат Эстер”! Но то - вещи, пожалуй, слегка абстрактные для меня. А тут, когда знаешь: конкретный человек Иегуда Галеви, жил там-то и там-то, тогда-то и тогда-то, и даже некоторые детали его жизни тебе известны...

Ах, если бы мы сегодня были связаны с другими евреями и понимали друг друга по горизонтали времени так же, как понимаем по вертикали, разделенные глубиной в восемь сотен лет! Нет, конечно, я понимаю далеко не все, язык Галеви очень сложен, да и вообще поэтический язык – всегда нечто особое. Какая же это огромная, яркая душа! Сколько любви к своей стране, к своей земле! И до чего же все это до боли актуально для меня, для каждого из нас!

Поразительно, как ему удается "заразить" читателя своими чувствами! Как изысканно, чисто, одухотворенно звучит у Галеви религиозная поэзия!

- "Сердце мое на Востоке, а сам я на крайнем Западе" - умри, лучше не скажешь!

Но как же я сумею все это передать? Как вообще передают тонкие движения возвышенной души - страдания, страсть, любовь?.. Вдобавок все окрашено глубоким еврейским колоритом... И все это надо донести до начинающих, абсолютных новичков, выросших в атмосфере советской бездуховности... Выкраиваю по крохам время и готовлюсь, готовлюсь и волнуюсь...

- Слушай, есть одна женщина, она учила иврит в группе, но заболела и отстала. Сейчас мечтает догнать свою группу. Ты не взялся бы позаниматься с ней частным образом?

- Но я никогда всерьез не думал о себе как об учителе. Да и рановато мне еще, нет отработанной методики, а я до смерти не люблю дилетантства.

- Да, брось ты - настаивает Арон. - Твоего уровня ей хватит за глаза!

Да, есть в этом что-то заманчивое, что и говорить,- вдруг получить почетный титул «Учитель иврита»! Звучит неплохо! Впрочем, не только в красивом названии дело. Мучает и жжет меня мысль - вот кинут завтра разрешение, и уеду я. Это, конечно, замечательно, вот только итог моей еврейской жизни в Союзе оказывается «кислым». Выходит я, как потребитель, - только пользовался и брал. Ходил на "дибуры", на пуримшпили, на театральные представления, семинары. А сам-то что дал? Вложил-то что? Вот Лева, скажем, получи он завтра разрешение, с чувством выполненного дела может уехать. Пять лет человек преподавал, воспитал новых учителей - не стыдно людям в глаза смотреть. А я что?

Перед началом "Недели иврита" организаторы - Паша Абрамович, Володя Престин и Ари Вольвовский - распространили программку. В программке были указаны темы лекций и адреса, однако без упоминания фамилий лекторов. Так оно будет лучше, решили организаторы, - меньше вероятность неприятных сюрпризов в последний момент. А то, глядишь, схватит милиция лектора по дороге на лекцию и под каким-то предлогом продержит у себя часа три. Иди потом, жалуйся. Недостаток в такой системе, очевидно, тоже есть - выбирать ведь можно только лекции, но не лекторов.

Первой идет моя лекция на иврите. Волнуюсь страшно! Шутка ли - такая тема, да на иврите! Да еще столько народу пришло послушать! К тому же, это ведь мое первое выступление в кругах «aлии»...

Но нет, не съели, не растерзали и слушали даже с интересом, сочувственно. Вон там, в углу, примостилась Дина Зисерман. Она, кажется, по знанию языка ближе всех ко мне. Украдкой бросаю взгляд на пришедших учителей - понимают ли мой иврит? Понимают, честное слово, понимают! Может, я и не совсем точно выражаюсь, но, по крайней мере, сносно. Неужели когда-нибудь научусь выражаться точно?!

Еще долго после лекции я не могу успокоиться, все возвращаюсь мысленно к этой картине - вот я стою и говорю на иврите, в набитой до предела комнате … и все внимают мне…

Ко второй лекции, уже по-русски, у меня, то ли от пережитого волнения, то ли от простуды, совершенно сел голос. Выручил Женя Гуревич - приладил магнитофон, включил через него микрофон, и я, чуть не касаясь его губами, шептал, шептал свою страстную лекцию. Эту русскую лекцию я потом записал отдельно, и кассета с ней еще долго-долго ходила по рукам, пока не исчезла во время какого-то обыска...

"Неделя иврита" прошла с огромным успехом. Никогда еще, кажется, в советской истории не было такого события! Много сотен людей побывало на лекциях, круги разошлись широко-широко. И власти, представьте себе, "скушали": серьезных инцидентов так и не произошло.

На одном из занятий у Левы с нами приключилась забавная история: в конце урока к нам вдруг ввалилась пестрая компания представителей Нью-Йоркского университета - негр, католик и еврей. Они выложили на стол груду всяких бумаг и сообщили, что хотели бы принять у нас экзамен по ивриту.

Слегка растерявшись от неожиданности, мы, тем не менее, решили попробовать свои силы. Экзамен шел по американской системе, в виде теста, когда нужно из нескольких предлагаемых вариантов выбрать правильный. Тест состоял из 106 вопросов, ответы на которые оценивались баллами. Всего можно было набрать 72 балла, а проходной балл был 48. Я набрал 64. Все остальные, включая Леву, тоже прошли. Нам устроили церемонию вручения свидетельств об окончании курса иврита Нью-Йоркского университета - очень симпатичная и полезная бумажка!

Потом мы болтали с гостями до полуночи. Напоследок меня довезли на «чайке» до гостиницы «Националь». Там я, в своем дешевом джинсовом костюмчике, продефилировал с важными господами до входа в фешенебельный отель, где мы сердечно расстались и я, как все простые смертные, нырнул в метро.

Закончилась "Неделя иврита". Схлынуло радостное возбуждение, появилось немного свободного времени, добавилась капелька уверенности в себе. И снова, как из-под тины, вынырнула эта соблазнительная идея: а что, если правда попробовать свои силы в качестве учителя иврита? И как раз хорошо - не группу сразу брать (да и где ее возьмешь - целую группу в марте месяце), а одного только ученика. И опробовать на этом ученике все те идеи, что зародились у меня в процессе учения, всю ту коррекцию Левиной методики, которую я загодя продумал и систематизировал.

Так, может быть, настало уже время попробовать? Надо только честно объяснить ученице, что преподаватель я начинающий, а она, стало быть, выступит в качестве подопытной «морской свинки», на коей будет апробироваться экспериментальная методика.

Ученица согласилась, и мы начали свой эксперимент. Благополучно овладев к этому времени двумя иностранными языками и имея уже, таким образом, изрядный опыт, моя ученица с интересом участвовала в апробации методики. По ходу дела она сама не раз подсказывала мне лучший педагогический прием или объясняла, что именно и почему в моей методике не годится.

Начав в марте 78-го, мы прозанимались довольно неплохо два месяца, потом у нее начались экзамены, занятия прервались и уже не возобновлялись. Вскоре она вышла замуж и исчезла из моего поля зрения. Однако опыта этих двух месяцев оказалось достаточно, чтобы преподавание группе перестало казаться мне несбыточной мечтой. Вот если, предположим, провести три с половиной оставшихся до сентября месяца в систематической, планомерной подготовке, то, наверное, в сентябре я уже смогу взяться и за целую группу.

Чего стоят наши планы, стало понятно на одном из ближайших уроков: «Слушай, а ты не взялся бы проводить «дибур» в летние месяцы?» - как бы невзначай спросил Лева.

- Не знаю, говорит, что один человек не может тащить на себе так много.

- Но ведь есть и другие преподаватели. Астронов, например.

- Это замечательно, но есть еще полно учителей! Например... ну, скажем, Городецкий, Абрамович, Вольвовский, вот еще Лена Фукс из молодых...

- Да ты только подумай, какой это шанс для тебя! «Дибур» ведь один на всю Москву! Это и важно, и почетно – вести единственный в своем роде «дибур»! А для твоего иврита знаешь как полезно – хочешь не хочешь, а говорить придется, и много говорить.

- Может, стоит для начала выяснить, что думает по этому поводу Юлик?

- Юлик уже объявил, что так или иначе на все лето уезжает. Так что ты пока начинай, а осенью видно будет.

В конце мая я выбрался на последний «дибур» сезона. Собралось необычайно много народу. Настроение у всех весеннее, озорное, приподнятое. Весна не только в природе, весна и в нашем еврейском мире. За каких-нибудь три года из полупересохшей струйки отъезд превратился в могучий поток. Уже тысячи людей, тысячи(!) вырвались из этой страны на свободу. И каждый, сидящий сейчас в этой комнате, думает, мечтает, почти рассчитывает, что завтра, ну, может быть, послезавтра настанет и его очередь, и оттого все окружающее кажется полуреальным - и комната эта, и все эти люди...

Мысли так и роятся в голове. Никак не могу сосредоточится на теме лекции, а напрасно. Стоит послушать, что говорит Юлик Кошаровский. Да и невежливо это.

Лекция закончилась, и Юлик с горечью и обидой начинает выговаривать аудитории: «Нет, я больше так не могу, я не в состоянии тащить на себе весь «дибур», уже сколько времени все на мне одном, и никто не желает впрячься! Есть же какой-то предел! На мне еще десять важных дел, и все нужно делать. А хуже всего, мне кажется, то, что вам наплевать, вам совершенно все равно: будет «дибур», не будет «дибура»! Ваши мысли уже далеко, в летних отпусках наверное. Так дальше не может продолжаться! Увольте! Больше я «дибуром» руководить не буду! Нужен вам «дибур» - ищите кого-то другого».

Я смотрю на него внимательно - бледный, осунувшийся. Да-а, видимо, нелегкая работенка - этот «дибур». А Юлик и вправду, похоже, впрягся во все на свете. Теперь я, кажется, понимаю, почему Лева так настойчиво предлагал мне взять на себя «дибур». Похоже, дело вовсе не в моих "замечательных" успехах в иврите. Просто не так уж много желающих взвалить на себя эту почетную обязанность. Впрочем, как бы то ни было, Юлику и впрямь надо дать отдохнуть, хотя бы летом. Резкое чувство стыда неожиданно охватывает меня – вот ведь оно как оно бывает: раз тащить-то согласны немногие, на них и взваливается непомерно. Что ж, вполне возможно, что и мне суждено стать одним из них. Ты принимаешь все это близко к сердцу, Юлик? Я понимаю тебя, я ведь и сам такой.

«Дибур» продолжается! Об этом было сообщено, кажется, всем учителям в Москве. Но на первую встречу явилось всего несколько человек. Что ж, для начала так даже легче. На легком иврите я медленно произнес несколько тщательно подобранных шуток, над которыми все дружно посмеялись. Атмосфера разрядилась. Вспомнилось, как было на первых «дибурах» у Гугелей - легко, непринужденно, приятно. Когда позднее «дибур» переехал к Жене Либерману, стиль несколько изменился, стал более академическим - с упором на лекции, рассказы. Меньше времени оставалось на общение и беседы. Пожалуй, на «дибуре» должна быть возможность и послушать, и поговорить. Пусть все будут максимально раскованны.

Первый «дибур» прошел успешно. Довольные и радостные, расходимся по домам.

– Пришло мало? - подбадривает меня Лева, - так «дибур» и в лучшие времена летом замирал. Так, ходили отдельное люди. Не удивляйся, это, в порядке вещей.

– Ну, что же, а мы сделаем так, как раньше никогда не бывало - полноценный «дибур» на все лето, да не раз в две недели, как в сезон, а еженедельно!

- Ну-ну, - скептически хмыкнул Лева. - Желаю успехов!

И полетело время, понеслось вскачь. Неделя проскакивает за неделей, не успеешь оглянуться - уже снова пора идти на «дибур». А сколько времени тратишь на подготовку – чтобы участникам было легко, чтобы все происходящее на «дибуре» казалось им возникающим само собой, спонтанно, плавно вытекающим одно из другого. Чтобы и шутки вовремя, и прибаутки, и темы для разговоров...

Уже после нескольких «дибуров» я начинаю выбиваться из сил. Фантазия моя иссякает, доступный материал на исходе. Поди-ка попробуй каждый раз заново зажечь аудиторию! Однако народу на «дибуре» заметно прибавилось. Появились люди разного уровня - кто-то уже пятнадцать лет учится, а кто-то всего год. У некоторых довольно большой пассивный запас, - такие хорошо понимают, но сами говорить не умеют. Как же сделать так, чтобы всем было интересно?

Прошла еще неделя-другая – и я уже прямо со страхом иду на «дибур», просто как на муку. Ну что я сегодня им расскажу? Хоть тресни - не знаю! И вообще, устал я уже от всей этой клоунады.

Вхожу и вижу: сидит на диване с ногами какая-то девушка. На вид явно иностранка. Немножко говорит на иврите, с сильным французским акцентом. Замечательно! Это Наташа Розен, хозяйка нашего «дибура», с кем-то еще из энтузиастов отловили ее в прошлый Шабат на «горке». Спасение! Энтузиазм Наташи очень кстати. Без хорошей хозяйки, без атмосферы гостеприимного дома нет «дибура» - так, скелет один без мяса.

Всем скопом заставляем француженку говорить на иврите. Смотрю, она знает язык еще хуже меня! Все понимаю - все до единого слова, несмотря на акцент. К концу рассказа наша француженка стала путаться, ошибаться, но удалось по ходу дела слепить какую-то смешную историю из того, что она рассказала раньше. Вторая часть дибура вообще прошла на «ура».

Так и повелось. Наташа ходила в Шабат на «горку» и пыталась выудить там интересного иностранца. Лето, как известно, сезон туристский, и Москву посещают многие, так что ей нередко удавалось скрасить мою горькую долю.

Впрочем, на иностранцев я смотрел тоже не без затаенного страха: возьмут вдруг и заговорят на таком иврите, что я ну просто ничего не пойму! Не переспрашивать же их по-английски! Но как-то везло, большей частью я их все-таки понимал, а если чего-то не понимал, переспрашивал на иврите. А ученикам, посещавшим «дибур», да и учителям, которые стали заглядывать «на огонек», похоже, даже нравилось, что я не разыгрываю из себя всезнайку.

Постепенно я, к собственному удивлению, обнаружил, что стал говорить быстрее и легче, да и других понимать лучше. Не раз и не два я задумывался, не проводить ли встречи раз в две недели, как раньше, но публика настаивала: мол, все так удачно выходит, зачем же что-то менять! И в самом деле, похоже, все идет замечательно, успешно, просто лучше никогда не бывало!

Хоть и помогают иностранцы, а все равно, всегда нужно иметь под рукой запасную тему на каждый «дибур». Поиск темы становится для меня буквально навязчивой идеей, этакой доминантой, поглощающей все чувства и помыслы. Что ни делаешь, куда ни пойдешь, все думаешь о ней, ищешь ее, эту тему. Вспоминаешь, обшаривая уголки памяти, просто выворачиваешься наизнанку в потугах что-нибудь такое придумать...

И вот как-то раз, в толчее метро прижало меня к незнакомому человеку, взахлеб читавшему какую-то книгу. В порыве любопытства не удержался, глянул через плечо. Ба, да это же Агата Кристи по-английски! У меня такая книга даже дома есть! Вот тебе и тема, да не одна - просто кладезь, постоянный источник тем, тут их на год хватит!

Вернувшись домой, с порога в два прыжка подскакиваю к стеллажу, выхватываю томик Агаты Кристи. Нахожу рассказик попроще, быстренько перевожу на иврит... Вот мне и тема на ближайшие два дибура. Это ж надо! Как просто! Как только я раньше не догадался?! Шуток на «дибуре» стало поменьше - темы у Агаты Кристи не из веселеньких. Зато как захватывает! А уж насколько мне легче стало, нет слов.

На одном из «дибуров» подошла ко мне в перерыве молодая женщина Мила и, чуть стесняясь, спросила - нельзя ли ей у меня учиться? Вопрос застал меня врасплох. Обычно такие вопросы задаются известным, популярным учителям, но уж никак не начинающим. Начинающие обычно сами себе учеников ищут. Я как раз собирался к этому приступить.

Стараясь ничем не выдать своего ликования, отвечаю Миле солидно и сдержанно:

- Да, вероятно, можно, я как раз подумываю, не начать ли с осени вести группу.

Тут, без особых околичностей, Мила знакомит меня с семейством Кивинзон, регулярно посещающим «дибур». Они тоже хотят у меня учиться! Дальше - больше. Стало собираться все больше и больше желающих у меня заниматься, народу набралось сразу на две группы, начала потихоньку сформировываться и третья...

Учителей на «дибур» летом приходит мало. Исключение составляет, кажется, только Городецкий - фигура, стоящая особняком. Человек с блестящими лингвистическими способностями, владеющий, кроме иврита и тройки европейских языков, еще и арабским. Несомненно, лучший знаток иврита в Москве. Но человек непростой, не все с ним уживаются.

В конце августа народ начал съезжаться в Москву из отпусков. На «дибуре» сделалось многолюдно. Вот-вот сентябрь – скоро должен приехать Юлик. Я слегка нервничаю, ожидая его приезда, – как-то он отреагирует на нашу бурную деятельность? С одной стороны, конечно, здорово: «дибур», как никогда, жил все лето полнокровной жизнью, и публика, похоже, осталась довольна. С другой стороны: кто его знает, что он за человек, этот Юлик. Ясное дело, в лидеры всегда выбиваются люди с амбициями. Как-то он все это воспримет? Может, решит, что я пытаюсь вытеснить его с насиженного места, в его отсутствие отобрать кусок хлеба? Вот уж не хотелось бы начинать активную жизнь в "алие" с подобных конфликтов.

- Шалом, Юлик, говорит Саша Холмянский, с приездом!

- Ой, Саша! Спасибо, спасибо! Наслышан о твоей замечательной работе.

- Да, да, мне уже многие рассказывали. Говорят, говорят об этом в Москве, прямо-таки сенсация!

- Ну, спасибо, Юлик. Знаешь, давай, может быть, по этому поводу встретимся, побеседуем, обдумаем, как будем продолжать «дибур», что вообще будет происходить в новом учебном году. Пора уж, кажется, нам познакомиться по-человечески…

Встреча вышла короткая, но полезная необыкновенно. Одна вещь сразу же прояснилась - Юлик отнюдь не чувствует себя задетым, а наоборот, приветствует мое присоединение к первой линии активистов, причем приветствует с таким неподдельным энтузиазмом, что трудно заподозрить его в неискренности.

Как камень с души упал! Куда лучше сотрудничество, чем вражда.

Договорились, что я, уже на постоянной основе, продолжу вести «дибур» для учеников, а Юлик переключится на «дибур» для учителей, который время от времени пытался оживить Улановский.

- Улановский? А ты разве не знаешь? Он же получил разрешение!

- Разрешение? Потрясающе! Вот это действительно сенсация!

Улановский - один из ветеранов отказа, один из самых известных учителей! Близкий друг Анатолия Щаранского, шел свидетелем по его делу. После ареста Щаранского взял на себя одну из его важнейших и опаснейших функций – поддержание связи с иностранными корреспондентами в Москве. Известие о полученном им разрешении покинуть страну было передано, кажется, даже по иностранному радио.

А для меня лично это особая, потрясающая новость. Ведь это мой первый и единственный учитель! Я у него начинал, у него учился полтора года, и вот, так или иначе, теперь сам стал учителем. И ведь не только язык получил я от Левы Улановского. Весь мир "алии" пришел через него! Мир, чьи события составляют теперь содержание моей жизни, мир, частью которого стал я сам. К нему я обращался за советом, как вести себя с ГБ и милицией, учился общению с иностранцами. Именно Лева впервые познакомил меня с праздниками, с основами еврейской традиции. Его присутствие в моей жизни казалось таким незыблемым! И вот все это обрывается, мгновенно и навсегда.

Это как неожиданное взросление. Становится вдруг не на кого опереться, не у кого спросить совета, изо всех щелей тянет холодным, до костей пронизывающим ветром. Начинаешь осознавать, что на чем-то в твоей жизни поставлена жирная точка. Целый пласт прожитой жизни исчезает безвозвратно, и начинается новый, совершенно иной период. Подобное наверняка чувствует подросший птенец-слеток, когда родители неожиданно выталкивают его из гнезда. Пора, пора уже научиться летать самому!

В те дни проходит большая встреча московских учителей. Приглашают и новеньких, появившихся за последний год. Я лечу как на крыльях - шутка ли, с такими людьми буду сидеть бок о бок! Обсудить хочется все на свете: появившийся новый учебный материал, следует ли пересмотреть систему преподавания, нет ли у кого лишних учеников или наоборот – недостатка в оных. Тут же и проблема как привлечь новых учеников. Перебивая друг друга, перескакивая с русского на иврит и обратно, наша шумная дискуссия затягивается до ночи. Я сперва сижу скромненько, в уголочке, но вскоре общий пыл захватывает и меня.

После этой учительской встречи я получаю приглашение повидаться от Володи Престина, одного из самых-самых старых отказников. Одно время Володя активно преподавал иврит, однако главным образом он получил известность как один из лидеров так называемого "культурного движения". К этому движению принадлежал Иосиф Бегун и многие другие. Были к нему, по-видимому, близки и некоторые ведущие учителя иврита: Паша Абрамович, Ари Вольвовский и Витя Фульмахт.

"Через еврейскую культуру – к Израилю", - утверждали энтузиасты этого движения. Люди, познакомившиеся с душой своего народа - своей культурой и историей, языком и религией из чистого источника, с истинным еврейским наследием, а не с тенденциозно искаженным выжимками, поставляемыми советской пропагандой, - станут совсем другими людьми, совсем другими евреями, нежели те, кого мы видим сейчас.

И тогда несравненно больше людей захочет уехать не в "страну неограниченных возможностей", где дороги вымощены золотом, а в Сион, в землю своего народа. И даже те, кто не сможет уехать, или у кого процесс духовного созревания займет годы, - тоже станут другими людьми, с иной системой ценностей, иным кругом общения. Людьми, среди которых будет меньше смешанных браков, чьи дети будут воспитываться как евреи.

А когда вырастет поколение людей, для которых отъезд будет уже не эмиграцией, а возвращением на Родину, – оно самим фактом своего существования окажет столь сильное давление на власти, что те будут вынуждены сами открыть ворота, безо всякой политической борьбы. Тут главное - все время действовать доступными, легальными средствами, чтобы никакой антисоветчиной и не пахло, чтобы не задушили с самого начала, пока еще не успели окрепнуть. Подальше, подальше от диссидентов, от всех, кто хочет переделать советский режим!

Были и оппоненты культурному подходу. Их было не меньше, а может, и побольше, чем сторонников.

- Вот тоже, придумали, решение еврейской проблемы! Да нет в России будущего ни для каких евреев - ни для тех, кто хочет ассимилироваться, ни для тех, кто хочет жить, как евреи. Нет будущего, и все! Во-первых, евреям вообще опасно здесь жить: любое ухудшение отношений между сверхдержавами, любое международное осложнение скажется на них. Стоит начаться "заморозкам", стеночка, защищающая нас от погромов, вновь истончается. Скольких здесь можно научить и просветить? Сотни людей, тысячи? И это в стране, где половина еврейских браков – смешанные, а евреи ассимилируются и исчезают десятками тысяч каждый год?!

Да это вообще не решает еврейскую проблему! Власти потому и разрешают культурную деятельность, что не видят в ней угрозы.

И, опять же, если обращаться на Запад - к главам государств, парламентам, мировой общественности, - то нужно, чтобы наши требования были едины, нужно сосредоточиться на чем-то одном. Только тогда есть шансы, чтобы это единственное было сделано, только так вообще можно хоть чего-то добиться. А если требовать нескольких вещей сразу, Советы просто выберут ту, которая для них наименее болезненна, припудрят и "продадут" на Запад.

Вот отъезд - вещь реальная. Уехал человек - и больше не простирается над ним рука КГБ. А с культурой что - сегодня разрешат, а завтра - раз... А будем требовать и свободы выезда, и культуры, так власти выезд прикроют, а вместо культуры предложат эрзац-культуру, и не будет у нас ни того, ни другого.

Весьма разные, надо сказать, люди поддерживали такой подход: с одной стороны - Йосеф Менделевич, человек религиозный, с другой - Анатолий Щаранский и Владимир Слепак, близкие к диссидентам. Впрочем, были фигуры, которых нельзя однозначно связать ни с тем, ни с другим направлением: Ида Нудель, например, да, пожалуй, и я сам.

Принял меня Володя очень радушно. Чтобы избежать подслушивания мы выходим на улицу. Володя говорит медленно, неспешно, тщательно выбирая слова:

- Ты сейчас занял очень и очень заметное положение. От того, как ты будешь вести «дибур» и уроки, от твоего поведения, манеры, стиля зависит сейчас очень многое – зависит, какой стиль выработается у учеников и даже у молодых учителей, как мы будем выглядеть и по отношению к еврейской публике в целом, и по отношению к властям!

В конечном счете, от того, как ты себя будешь держать, в немалой степени зависит, что нам власти разрешат, а что нет. Главное - не давать им ни малейшего повода к нам придраться! Должна быть жесткая самоцензура - никогда не позволять, чтобы наши встречи или уроки превращались в места критики советского режима. Я, например, даже вопрос отъезда никогда публично не обсуждаю... Если кто-то хочет узнать мой личный опыт, как еврея, который хочет уехать в Израиль, это другое дело - на личном уровне, пожалуйста!

- Володя, я во многом разделяю вашу концепцию. Я бы сформулировал свою позицию так: мы, евреи, постоянно пытаемся решать чужие проблемы. То ли нам своих дел не хватает, то ли нам это кажется слишком узко, а потому недостаточно высокоморально и благородно – заниматься только своим делами. Но мне лично кажется, что система приоритетов должна быть прямо противоположна - прежде всего, мы, евреи, должны заботиться о своих, о евреях, так же как, прежде всего, я должен заботиться о своей семье, а уж потом обо всех остальных в мире семьях.

Не наша это проблема - изменять советский строй! Как они хотят, так пускай и живут, а мы только хотим отсюда уехать. Это все, что меня интересует по отношению к этой стране, - чтобы только дали нам всем уехать, и поскорее. Я учитель иврита, и отдаю этому свои силы, свое время. Наверное, не нужно объяснять, насколько для меня это важно, насколько я этому предан, но только не в качестве альтернативы отъезду!

И, честно говоря, я не вижу между двумя этими подходами никакого противоречия. Да, отъезд для меня важнее. Когда мы обращаемся на Запад за помощью, когда мы формулируем свои требования, то вовсе не обязательно формулировать только одно требование. Оно и так уже у нас не одно - мы ведь требуем, прежде всего, освобождения узников Сиона, а уже потом возможности выехать.

А потом - еврейская культура. Отъезд связан с культурой, и культура - с отъездом. Увеличивается возможность отъезда - увеличивается и тяга к культуре. И наоборот. Они питают друг друга, а не борются между собой. А в остальном, Володя, я с вами согласен - ничего антисоветского на моих занятиях нет и не будет, и с диссидентами я тоже не общаюсь.

В конце беседы Володя припас для меня сюрприз: все так же, не меняя интонации, по-прежнему серьезно и строго он спрашивает меня:

- У меня с собой есть 20 экземпляров брошюры о еврейских праздниках, по-русски. Вы хотели бы их получить?

- У вас ведь найдется, я думаю, среди кого их распределить, среди учеников ваших, например? Но только с одним условием: чтобы они не лежали без движения, мертвым грузом. Чтобы они ходили по рукам. Чтобы их читали евреи.

Удалившись в подъезд подальше от нескромных глаз, Володя пересыпает мне 20 толстеньких пачек фотографий. Да, фотографий... Недоступна для советского гражданина копировальная техника. Куда там! Даже в учреждениях и на предприятиях копировальные машины находятся под неусыпным оком ГБ. Попробуй что-нибудь скопировать без разрешения, рискуешь! Вот и фотографируют евреи, и печатают страничку за страничкой – не в лабораторию отдают, дома у себя корпят. А потом носят, передают, еще передают и читают, читают, читают, читают, захлебываясь от восторга, с неослабевающим интересом.

Ведь надо же, в конце концов, узнать – кто мы такие, откуда! Для тех, кто вовсе ничего не знает, это так важно! И открывает глаза тем, кто колеблется: ехать - не ехать, учить - не учить, а если ехать – то куда? Да и для того, кто уже регулярно ходит на занятия, и собирает то тут, то там крохи еврейского знания, это тоже важно - оправдаться, объяснить другим, почему он выбрал для себя такой безумный путь в жизни. Вот и ходят по Москве брошюрки, листочки, книжечки, сфотографированные или напечатанные на машинке. Тысячи три, наверное, из них, попадает в нужные руки, где-то один процент всего еврейского населения Москвы затрагивает. Много ли это, мало для нелегальной литературы? Судите сами!

Постепенно меня облекают доверием. Передо мной распахиваются различные потайные двери, ведущие в подпольный мир производства нелегальной литературы. Оказывается, можно не только получить готовую продукцию, но и заказать по потребностям учеников! И выпускается, надо сказать, немало. В основном переводы - с иврита, с английского, статьи о еврейской культуре, истории, рассказы о наиболее значимых исторических событиях и эпохах. Довольно многое посвящено еврейской традиции, наследию, и прежде всего - теме праздников.

Cам я проглатываю все, что попадается под руку, каждый раз обнаруживая полнейшее невежество. Ведь какая мысль первой приходит в голову, стоит тебе услышать про наши праздники - ага, вот и у нас есть праздники! У них свои, а у нас, стало быть, свои. И мы не без роду-племени, вроде не хуже их... Положив руку на сердце, замечу, пожалуй, и в сионистской идее Герцля что-то подобное проглядывает – мол, и мы народ не хуже других, раз у них государство, значит и нам нужно бороться за свое. Может, я упрощаю? ...

А начинаешь читать про праздники и поражаешься - какая бездонная глубина здесь сокрыта! Что, скажем, при слове «праздник» рисует воображение типичного российского еврея моего возраста? Непременно что-нибудь похожее если не на Седьмое ноября или Первое мая, то уж на совершенно не политический, а потому такой милый сердцу праздник Новый год, или, может, русскую Масленицу. Праздник - это, конечно, веселье, застолье, буйная радость, игра, праздничная развлекательная программа по телевизору. Наверное, и у нас так же, только, может, другие даты...

А вот, оказывается, вовсе нет! Еврейский праздник - это вовсе не только беззаботная радость и гульба, а праздничный стол - не только место для выпивки, обмена новостями да сплетнями. Праздник - духовное событие, каждый праздник знаменует определенное движение души. Праздники заставляют нас вспоминать о том, кто мы такие, откуда взялись, что с нами было и почему! Праздники составляют ось, на которую нанизана жизнь еврея в течение всего года.

Кроме брошюрок, содержащих переводы и компиляции, выходили и настоящие журналы. Как сейчас помню тот душевный трепет, когда впервые попал мне в руки такой журнал - напечатанный на тончайшей папиросной бумаге, чтобы больше экземпляров пробивала пишущая машинка.

Мой экземпляр был почти нечитаем: бумага была настолько тонкой, что просвечивали буквы следующей страницы, а сами буквы через столько слоев копирки и бумаги вышли размазанными. Лишь проложив лист бумаги между страницами, с трудом удавалось хоть что-нибудь разобрать.

Я переворачиваю страницы, перескакиваю со строчки на строчку, с темы на тему, с главы на главу, даже шелест этих страниц вызывает у меня душевный подъем! Сколько труда было вложено, чтобы собрать этот материал, отредактировать, перепечатать, размножить! И каждый раз безвестные машинистки корпели над кипой листочков, с силой ударяя по клавишам пишущей машинки, стараясь, чтобы последний, пятый экземпляр получился как можно четче...

Я потом много видел таких журналов в разные годы. Некоторые толстые, страниц по двести, другие куда скромнее, на разные темы, в разном стиле. Однако во всех этих журналах была одна общая черта, поразившая с первого раза, - имена редакторов, напечатанные черным по белому на первом листе. Сначала я просто не поверил своим глазам... Боже мой! Так они не скрываются, они прямо вот так, открыто - имя, отчество, фамилия, точный адрес. Да ведь это ж просто приглашение для КГБ или любого погромщика!..

Да-а, для этого требуется немалое мужество - вот так открыть себя всему свету! А впрочем, ведь скрыть это наверное, невозможно. Рано или поздно КГБ дознается – кто редакторы, так уж лучше самому открыть то, что все равно нельзя удержать в секрете. А для читателей это так важно – вот, даже для меня, здесь, сейчас. Возьмешь в руку что-то такое, изданное неофициально - и как обжигает! Так и хочется отдернуть, отбросить от себя подальше! Но вот открываешь первую страницу и ... на тебе, черным по белому - Павел Абрамович, Дина Зисерман, Виктор Фульмахт, Александр Большой, Илья Эссас, Владимир Годлин, Миша Нудлер.

И сразу становится не так страшно - если уж редактор не боится, так чего ж мне, читателю, бояться! И можно спокойно читать, не оглядываясь каждую минуту на входную дверь, можно держать дома, можно дать почитать друзьям и знакомым. Здорово, молодцы!

Ну, а раз нечего бояться, давайте почитаем. Вот целая подборка статей, написанных активистами алии. Как они воспринимают происходящее в еврейском мире, свой приход к еврейству, роль и место иврита. Множество статей посвящено возрождению языка. Есть статьи о других еврейских языках, об их взаимных влияниях, об истории еврейских имен, истории евреев в России - своего рода открытый университет.

Только пользоваться этим университетом, несмотря на жесткую самоцензуру редакторов, все-таки не вполне безопасно, никто не знает, что принесет нам завтрашний день. В России ведь издавна повелось - то волна послаблений, то опять давление, а потом снова дышать становиться полегче. Как начнутся, не дай Бог, репрессии, как пойдут обыски, так и любую переписчицу могут забрать. Говорят, в ГБ хранятся образчики шрифтов всех пишущих машинок, выпущенных когда-либо в Союзе. «Заметут» на обыске машинку, сразу поймут, какие материалы на ней отпечатаны, вот и готовое дело.

После осенних праздников начал функционировать и учительский «дибур» под руководством Юлия Кошаровского. Собирались раз в неделю в субботу вечером, обычно часов в семь, на квартире Некрасовых, неподалеку от синагоги.

Традиционные встречи по субботам «на Горке» около синагоги сделались очень многолюдными. Собирается иной раз человек по сто пятьдесят, а то и по двести. Тут и иностранцы - посланцы разных еврейских общин, приехавшие пообщаться с евреями, посетить отказников; ученики, которые пришли решить какие-то срочные вопросы с учителями или друг с другом; новички, ищущие себе учителей; евреи из других городов, приехавшие просто поглазеть или разжиться какой-то литературой.

Я дивился: как занят обычно Лева Улановский «на Горке» - то с одним перекинется словом, то к другому подойдет, а то, глядишь, к нему самому уже целая очередь собралась. Чем он тут таким занимается, уму не постижимо! Снаружи вся эта роящаяся толпа казалась какой-то немного несерьезной. Как в советском учреждении - все делают вид, что заняты чем-то важным, хотя на самом деле все пустое. Но постепенно и ко мне стали обращаться люди, да все больше, больше! Кто-то просит совета, как подать документы - нужно найти ему хорошего консультанта. Другой ищет группу в своем районе. Третий болел и отстал, ему нужно догонять. Так в суете пробегает и час, и другой. Но вот уже семь, и учителя постепенно начинают смещаться к началу улицы, завершая по дороге свои дела. И вот мы уже идем, своего рода братство посвященных - на свой, учительский «дибур».

Новое поколение учителей сразу заняло на учительском «дибуре» важнейшее место – мой брат Миша, Юлик Эдельштейн, Дина Зисерман, Наташа Ратнер, Алеша Магарик. Готовились начать преподавать Женя Гуревич и Женя Гречановский. В общей сложности собиралось человек пятнадцать-двадцать, иногда больше. Обстановка здесь, конечно, совсем не такая, как на «дибуре» учеников, - стимулировать учителей разговаривать на иврите не нужно, не нужно для этого никаких приемов и трюков. Порой возникает обратная проблема: как заставить их замолчать. Для этой цели как нельзя лучше подходят лекции. А уж после лекции можно и пообщаться между собой, и все деловые вопросы перерешать.

Оказывается, даже среди учителей не так легко найти желающих готовить и читать лекции. Договорились, что будем все делать по очереди. Какое-то время все шло гладко, потом начались проколы: то какой-то лектор в последнюю минуту не может – или срочное дело, или заболел, или еще что... Разок-другой Юлик выручал сам, потом попросил меня, Мишу и Юлика Эдельштейна. И мы заготавливали резервные лекции, чтобы в случае чего спасти положение.

Довольно быстро наш учительский «дибур» приобрел известность среди еврейских общин. К нам стали приезжать профессиональные лекторы из Америки, Европы, даже из Израиля – те, у кого двойное гражданство. Блестящие лекции, естественно, привлекают новых учителей. В квартире Некрасовых становится тесно. А у нас появляется ощущение, что мы и в самом деле занимаемся чем-то большим, настоящим, и что весь еврейский мир с нами заодно...

Одной из необычных, запомнившихся лекций из прочитанных на «дибуре», была лекция Престина "Поведение в конфликтной ситуации". В любом обществе и в любом движении, естественно, возникают конфликты, а когда общество относительно невелико и к тому же живет в состоянии постоянного стресса, для конфликтов создается самая что ни на есть питательная среда. А ведь как нужно, как важно их избежать! Ведь каждый конфликт, как бы мал он ни был, сразу становится известен КГБ и создает для нас угрозу. С помощью толков, распуская слухи и умело манипулируя ими, специалисты-психологи наверняка не упустят возможности превратить маленький конфликт в большой, а большой – в катастрофический. Их вожделенная мечта: пусть евреи перегрызутся между собой, вместо того, чтобы бороться за общее дело.

Володя использовал в основном известный материал, уже опубликованный на Западе. Но в его изложении он становился точным, живым, запоминающимся. Один прекрасный простой совет - если тебе кажется, что кто-то тебя оскорбил, вел себя по отношению к тебе недостойно, то, как бы ни было тяжко оскорбление, не спеши отвечать тем же. Сядь, соберись с мыслями и напиши ему письмо. Напиши честно-откровенно все, что ты думаешь о нем и о его поведении, и... положи в ящик. Дай отлежаться день-другой. Потом прочти написанное - вероятнее всего, тебе что-то покажется резковатым. Напиши вторую версию и тоже дай отлежаться, а потом и третью. А когда напишешь третью, то и обида покажется не такой большой и тяжкой, и поведение обидчика не таким оскорбительным. Тогда уже и поговорить можно, а может, и вообще дело того не стоит.

От желающих учить иврит я, как и все учителя, собирал записочки с их координатами. Обычно я старался уладить все прямо «на Горке», но в последнее время стало прибывать так много записочек, что однажды я принес с собой на «дибур» целую кипу.

- Давайте как-нибудь сорганизуемся, будем приносить записочки от учеников и распределять их по учителям, по возможности недалеко от места жительства или работы. Надо бы, чтобы кто-нибудь взял это на себя.

Инициатива наказуема - немедленно кто-то показал на меня.

- Нет, ребята, с меня хватит тащить «дибур» для учеников, это отдельная функция.

А мой «дибур» в самом деле остается моей основной заботой. Дела, слава Богу, идут хорошо, народу приезжает все больше и больше. Мы уже приладились тех же лекторов, которые вечером в Шабат появлялись на учительском «дибуре», в воскресенье приглашать на ученический. Со всех концов Москвы люди приезжают, это же очень важно - разговорная атмосфера, общение, лекции, - и все на иврите. Хорошо бы это расширить, чтобы не ездить по полтора часа в один конец.

- Тебе и карты в руки, - отвечает мне Юлик Кошаровский, - по тому же принципу, по которому функционирует твой «дибур», попробуй найти еще пару мест в других районах Москвы, чтобы мы как-нибудь распочковались. Будет сеть, возьмешь на себя управление сетью «дибуров». Большое дело, важное.

- Попробую, - отвечаю я без большой уверенности.

Тут ведь, в сущности, три задачи нужно решить - найти место, ведущего и лекторов. Каждая задача - тяжелая проблема.

Хозяин квартиры должен примириться с немалым беспокойством – раз в неделю или в две к нему будут стекаться толпы народу. Это и шум, и табачный дым, и разгоряченные беседы за полночь, а после каждой такой встречи - пара часов уборки и день-два приходить в себя. Становятся напряженнее отношения с соседями, им вполне может не понравиться, что толпы евреев регулярно собираются и ведут себя довольно независимо. Кто-нибудь возьмет и "стукнет" в милицию: нарушают, мол, общественный порядок, странные личности собираются. Впрочем, ГБ может создать неприятности и без всяких жалоб.

И с ведущим тоже очень трудно. С одной стороны нужно, чтобы человек был общительный, дружелюбный, хорошо владеющий ивритом, но умеющий и медленно говорить, переключаться на легкий иврит. Он должен уметь рассмешить публику, позабавить ее, развлечь, и одновременно быть серьезным, настойчивым, требовать, чтобы не говорили по-русски, обладать одновременно и ответственностью, и артистизмом. Только один такой у нас есть - это Юлик Эдельштейн. Ну, с него и начнем.

Несколько недель я напряженно ищу по всей Москве место для "дибура". Наконец счастье улыбнулось - нашлась удобная квартира на севере города. Не надо теперь северянам ездить ко мне на юг. Юлик без промедления начал, и замечательно все пошло, прямо как по маслу. И уже появился народ, а на вторую встречу пришло еще больше. Но...Совершенно неожиданно хозяева, старые отказники, получают разрешение! Да-а, вот и нет больше у нас «дибура» на севере. Жаль, конечно, что «сгорело» хорошее место, но, с другой стороны, пусть бы все наши проблемы так разрешались!

Тем временем, на учительский «дибур» стали приезжать важные персоны из руководства различных общин. И вот мы уже организуем узкую группу, которая начинает вести с ними переговоры - нам нужна координация, нужна как воздух! Мы хотим, чтобы нам привозили не разрозненные лекции, а разумно подобранные курсы, нужны поставки учебных материалов, магнитофонов. Нужны от них, в конце концов, и некоторые политические шаги.

На одной из встреч Кошаровский представил нам, учителям, только что полученный аудиовизуальный курс "Абет у-Шма" - цветной диафильм, который можно прокрутить на любом дешевом детском проекторе, в сопровождении кассеты. Картинки выразительные, динамичные. Они как бы сами по себе представляют набор простых графических фраз. Их нетрудно перевести на язык слов. Если что забылось из дикторского текста, картинки подскажут. Да и дикторский текст легко запоминающийся, остроумный и точный.

Демонстрация курса длилась с час от силы, и к концу ее весь наш скепсис совершенно растаял. Да, перед нам настоящий, современный учебный курс, приближающийся к системе погружения, когда с учениками и разговаривают, и упражнения делают, и даже пояснения дают - все только на иврите. Ввести бы нам его в употребление по всей Москве, вот была бы настоящая революция! Ведь скорость, эффективность и привлекательность обучения - для нас не только академический вопрос. Это вопрос, который определяет – останемся ли мы тонкой струйкой энтузиастов или превратимся в серьезный поток, в мощное движение!

Одно дело, если человек, принимая решение учить иврит, знает, что перед ним одна из самых совершенных в мире систем обучения и что через год-полтора он сможет уверенно общаться на иврите. И совсем другое - если для этого ему понадобятся три года, а то и больше. Такая двукратная разница в эффективности может привести к тому, что число учеников вырастет в пять раз!

Мой брат Миша тоже под сильным впечатлением от нового курса. В ближайшие же недели он подробно разбирает весь курс, с головой влезает во все рекомендации, инструкции - и начинает преподавать по «Абет у-Шма» в своей новой группе. И вот уже в Москве есть открытый урок, куда каждый учитель может прийти и посмотреть, как реально можно преподавать по-новому! Уже через несколько месяцев «Абет у-Шма» распространилась по всей Москве. В полной форме эта система была впоследствии внедрена Женей Гречановским.

Успех внедрения аудиовизуального курса побудил Мишу исследовать вопрос, каких же еще учебных пособий нам не хватает. Оказалось, не хватает хорошо составленного песенника. Большинство учителей в той или иной мере использует песенный материал. Он так замечательно разнообразит урок, особенно, когда большинство учеников уже начинает клевать носом, так помогает встряхнуться и создать веселую, приподнятую атмосферу на уроке! И к тому же это прекрасный способ запоминать новые слова и выражения.

Но учителя обычно просто использовали песни, случайно подвернувшиеся им под руку. А Миша решил взяться за дело всерьез. Собрал огромное количество песен и выделил из них те, которые слушать приятно, а слова в них нужные и незамысловатые.

После немалых усилий Миша раздобыл огласованные тексты этих песен, расположил песни в порядке возрастающей сложности и организовал их переписку с огласовками от руки - тогда у нас еще не было ивритской машинки для размножения. Подготовка первой части песенника заняла более полугода. Зато выйдя в свет, «Широн алеф» был немедленно одобрен и повсеместно принят в учительской среде. Еще через полгода Миша подготовил вторую часть песенника, повышенной сложности, а потом и третью - детских песен. И так, постепенно, Миша взял на себя миссию разрабатывать, составлять и готовить новые курсы. И без малого восемь лет так и не бросал эту лямку!

Когда я впервые познакомился с Илюшей Завуровым - теперь уже и не вспомню. Еще в те времена, когда учился у Левы Улановского. Как-то на одном из уроков я обратил внимание на симпатичного смугловатого молодого человека в соседней комнате. Мы его поприветствовали, но он ответил как-то сдержанно, очевидно избегая быть вовлеченным в беседу. На следующем уроке я заметил, как он промелькнул в коридоре, а потом загремел посудой на кухне.

- Кто это, - осведомился я у Левы,- у тебя тут хозяйничает?

В ответ Лева промычал что-то невразумительное. В третий раз увидев этого гостя, я уже не стал задавать вопросов. И Леве, и гостю это почему-то было неприятно.

После урока Лева вышел с нами на улицу, ему нужно было куда-то ехать. Пользуясь возможностью поговорить не в прослушиваемой квартире, задаю ему давно мучивший меня вопрос:

- Лева, я собрал немного денег и хотел бы их пустить на доброе дело. Может, какой-нибудь семье отказников помочь? Ведь, наверное, немало семей находится в тяжелом положении. Я бы рад помочь, да не знаю как! Может, кто-нибудь собирает пожертвования для этой цели? Ведь я сам таких людей не знаю, и не так это просто предложить, а уж тем более принять от постороннего человека.

- О какой сумме идет речь? - спросил Лева задумчиво.

- Сумма очень скромная – половина месячной зарплаты.

- Послушай, что скажу. Такая сумма не решит проблемы для семьи и даже для отдельного человека, но есть другое доброе дело, на которое такие деньги можно использовать. Если бы ты на эти деньги смог съездить в какой-нибудь другой город, скажем, на месяц, чтобы преподавать там иврит, вот это было бы ценно! Кстати, на такую поездку нужно вовсе немного. Всех расходов - только на билеты, а уж там-то тебя примут - счастливы будут принять! Ведь в провинциальных городах почти нет учителей. По всей стране, кроме разве что Москвы или Ленинграда, так, самая малость. А вот желающие как раз есть. Есть желающие ехать в Израиль, а значит, есть желающие учить иврит. Немного, конечно, но есть.

- Ты хочешь сказать, что в отношении преподавания иврита вся страна - пустыня? Ты в этом уверен, есть конкретные сведения? И действительно есть люди, которые хотят учить иврит и не могут, потому что нет учителей?

- Ну, по крайней мере, одного такого ты уже знаешь.

- Да вот Илюшу Завурова, парня, который у меня уже три недели. Он из Душанбе, брат узника Сиона Амнера. Я тоже туда ездил на месяц, а теперь Илюша приехал сюда продолжать. Он проходит у меня интенсивный курс, а когда вернется, то надеюсь, сможет уже сам там преподавать.

- А почему ты держишь его пребывание в секрете?

- Не то чтобы в секрете, но я это, по крайней мере, не афиширую. Власти очень настороженно относятся к связям людей из разных городов, особенно провинции с Москвой. Они бы предпочли видеть нас всех разъединенными, забившимися в угол. Но, с другой стороны, скрыть это тоже вряд ли возможно. Вот факт, живет же он у меня, и наверняка КГБ это известно. Но если бы ты смог съездить туда так, чтобы никто об этом не знал, я уверен, что ты сдвинул бы это дело с мертвой точки.

- Разумеется. Это, конечно, секрет, но вовсе не от тебя!

Илюша Завуров мне очень понравился. Я спросил у него: «А что, если найдется кто-нибудь из молодых учителей, который согласится поехать в Душанбе, скажем, на месяц?» Илюша пришел в восторг. Начал мне с энтузиазмом описывать, какой огромный потенциал таится среди бухарских евреев.

- Нас пятеро братьев, - сказал он, - привезем в один прекрасный день в Израиль пятерых солдат.

Вся эта история с проблемами других городов долго не выходила у меня из головы. Осенью, уже незадолго до Левиного отъезда, я поймал на "Горке" обрывок беседы между ним и двумя молодыми людьми из Черновиц – ничего у нас там нет, ровным счетом ничего, хоть бы какие-нибудь самоучители, учебники!

- Какие учителя?! Так, несколько стариков - преподают что-то знакомым и родственникам, а открыто боятся.

Да уж, действительно! У меня, наконец, сложилась четкая картина. Мы здесь, в Москве, так замкнуты на своих проблемах, что кажется, будто тут и сосредоточены проблемы всего еврейства в целом. Правда, и нам непросто - не хватает учителей, пособий, времени, но насколько же хуже обстоит дело в других городах! А ведь три четверти всех советских евреев живет вовсе не в Москве и Ленинграде, а именно там, в глубинке, и все они брошены на произвол судьбы! Никто всерьез этим вопросом не занимается. Есть какие-то одиночные связи, но всерьез за эту проблему никто не берется.

Но ведь так нельзя! Надо, чтобы кто-то сосредоточился, специализировался именно на этом. Пусть он больше ничем не занимается, нужно освободить его от всех московских тягот и забот, чтобы он целиком занимался обучением, координацией и снабжением литературой провинции. Это же огромная миссия, колоссальная миссия в жизни!

Улановский уехал. Уехал Костя Лук, молодой человек из Минска, который потряс нас всех своим языковым дарованием - почти без учителей, сам, по книгам, по словарям освоил богатейший великолепный язык ТАНАХа... А как он изъяснялся в разговорной речи! Вот только учеников не оставил.

Костя оставил нам в наследство другое - пламенное гневное письмо про "неширу"[1]. Читаю его с наслаждением. Ох, как эта тема близка моему сердцу! Как я тебя понимаю, Костя! И в самом деле, ситуация сложилась трагическая, абсурдная - с каждым днем растет процент "неширы", дошло уже до двух третей, а если и дальше так будет продолжаться, то и до 90% дойдет! Вот вам и национально-освободительное движение, вот вам и борьба евреев за возвращение на свою землю, в свою страну! Добились американские еврейские организации для "ношрим" статуса политических беженцев, и получают они там теперь помощь, множество льгот... Мы уже беседовали на эту тему с американскими евреями.

- Что ж, - говорят, - свобода выбора – это один из принципов, на которых зиждется американская демократия. Мы не можем лишать советских евреев этого права. Опять же, как мы можем сидеть, сложа руки, если нависла реальная угроза физического уничтожения всего советского еврейства? Ведь в годы Катастрофы европейского еврейства американские евреи мало чем помогли.

И никто на это не возражает, не ищет контрдоводов. Столько лет мы мечтали о выезде! И вот он, этот выезд наступил, - уезжает более четырех тысяч в месяц... И что же? Из них добрые две с половиной тысячи переедут из одного галута в другой? И сколько же из них вообще останется евреями, хотя бы еще через одно поколение?.. Неужели все это в интересах еврейского народа?

Несомненно, нужно составить серьезный документ. Не эмоциональное письмо юноши, полное боли, а солидный, сдержанный документ, содержащий четкие доводы и непоколебимую логику. Чтобы доводы в нем кричали, а не слова. И вот, после праздников, урывая крупицы свободного времени между подготовкой к «дибуру», обучением четырех групп и работой, я пишу открытое письмо.

Итак, попробуем по очереди опровергнуть оба их довода. Во-первых, относительно свободы выбора: в течение десятилетий советские евреи подвергаются постоянной, профессиональной и очень интенсивной промывке мозгов антиизраильской пропагандой. Израиль изображается советскими средствами массовой информации как исчадие ада, как агрессивное, жестокое, фашистское государство. Государство мракобесов и клерикалов, государство, разрываемое войной, которому советские евреи и нужны-то только как пушечное мясо. А Израиль лишен возможности сказать что-нибудь в свою защиту. Такая ситуация столь же похожа на свободу выбора, как приговор суда, выслушавшего одного только обвинителя.

Далее, поскольку советским евреям США предоставляют статус политических беженцев, они получают связанные с ним немалые финансовые льготы, причем и от правительства Соединенных Штатов, и от еврейских организаций. В результате Израиль поставлен в совершенно нелепое положение, когда он вынужден конкурировать с объединенной финансовой мощью правительства Соединенных Штатов и всего американского еврейства! Выбор при такой ситуации не только несвободен - он предопределен, он становится автоматическим.

И не абсурдно ли сложившееся положение, при котором американское еврейство фактически борется против Израиля, отсасывая его потенциальную алию, его жизненную силу! А почему тогда подобная помощь не оказывается всем "йордим"[2], почему их дискриминируют? Где здесь свобода выбора?

То, чего мы добиваемся, понятно и очевидно: во-первых, чтобы евреи принимали решение о том, где они хотят жить, не на основании советской пропаганды, а увидев Израиль своими глазами. И во-вторых, Америка, конечно же, не должна предоставлять им статус беженцев. Откуда они беженцы – из Израиля, что ли? Иными словами, тот, кто обращается в Израиль с просьбой о визе, должен ехать именно туда или, если уж ему в Израиле не понравится, хотя бы через Израиль.

А теперь по поводу второго довода: отъезд в Америку спасает, мол, евреев от физической расправы, и что нельзя допустить повторения Катастрофы. Сегодня нет оснований ожидать погромов, если же ситуация, не дай Бог, изменится и повеет опасностью, то они тут же сбегут из Советского Союза куда угодно – хоть даже в ошельмованный советской пропагандой Израиль.

Тема эта, похоже, волнует не только нас. Вот посетил меня как-то необычный турист по имени Джим Беллман. Представился активистом движения в Соединенных Штатах за пересмотр подхода к "нешире".

- Нам чрезвычайно важно, - говорит Джим, - чтобы вы высказались по поводу "неширы". Высказывания еврейских лидеров из Советского Союза имеют гораздо больший вес, чем наши. Ведь что говорят американские евреи? «Наши предки вовремя выехали из России, а предки нынешних советских евреев по тем или иным причинам этого не сделали. Вот и вся разница между нами. Так что же мы сегодня - не дадим им возможность исправить ошибки их предков? И какое мы имеем право, живя сами в Америке, говорить другим евреям: «Нет, не приезжайте к нам в Америку, а поезжайте в Израиль»!

Но мнение еврейских активистов из СССР никто не сможет игнорировать. Вот если бы нам, скажем, удалось взять у вас интервью и записать его на магнитофон, я бы смог размножить его и разослать по всем общинам США. Тогда можно было бы сказать: «Вот, смотрите, что думают по этому поводу еврейские активисты в самом Советском Союзе».

- А как вы собираетесь перевезти эту кассету через границу?

- Я не думаю, что следует этого опасаться. Для КГБ здесь нет ничего интересного. Это сугубо внутриеврейское дело.

- Возможно, но я бы предпочел не поставлять в руки КГБ материалы, даже если на первый взгляд они кажутся нейтральными.

- Вообще говоря, у меня есть канал, попробуем им воспользоваться.

- А почему, собственно вы обратились ко мне? Ведь есть много других учителей иврита.

- Кошаровский указал на вас как на одного из ведущих учителей и одного из активистов борьбы с "неширой".

Джим включает магнитофон. Я явственно слышу высказывания Кошаровского, Гречановского, другие знакомые голоса. Что ж, если Кошаровский дал интервью, наверное, это в порядке вещей. У него куда больше опыта, чем у меня.

Джим оказался умелым журналистом. Вопросы задавал точные и толковые, чтобы прояснить мою позицию со всех сторон. Закончив интервью, он сказал: «А теперь я должен представить вас нашим слушателям.» И он отчетливо произнес: «Александр Холмянский, один из лидеров движения учителей иврита в Советском Союзе». Я фыркнул, на том и расстались. И я напрочь забыл об этом эпизоде.

Темпы отъезда заметно уменьшились, но остаются еще приличными. И все как-то обходило, обходило мои группы, ан вдруг - два попадания сразу в одной! Сперва Саша Капитановский, а потом и все семейство Кивинзон. Конец группе, у учеников теперь другие заботы.

Ушла тема "неширы", а из-под нее острой сжатой пружиной, как будто сдерживаемая давно, выскочила на поверхность тема городов. Когда задумаешься о том, как живут евреи в провинции, охватывает чувство бесконечной щемящей тоски, мрака, одиночества. Всюду в мире евреи устраиваются бок о бок, везде есть еврейские кварталы, районы, общины, идет какая-то общинная жизнь. Плохо ли, хорошо ли, но работают общинные учреждения, синагоги, еврейские школы, где воскресные, а где ежедневные, да пусть хоть классы вечерние. Место, куда сам можешь прийти поучиться, отдать учиться ребенка...

А в СССР - ни тебе общин, ни кварталов! Рассеянные, растерянные евреи. Во многих десятках, а то и в сотнях городов страны, кроме разве что Грузии и Средней Азии, ни одного еврейского квартала не найти, ни одного!

А когда вы видели последнюю еврейскую школу? На всю страну, на два миллиона евреев, а то и больше, где-то семьдесят синагог! Да в каком они состоянии, и чему там можно научиться – пойди, попробуй учиться ивриту, скажем! Тот, кто знает иврит, - боится, помалкивает. Да и сколько их осталось, тех, кто знает? Разве что в Западной Украине, в Прибалтике, в Молдавии, в Западной Белоруссии, в тех районах, которые Советы захватили во Вторую мировую войну. Там, где до той поры существовала еврейская традиция, и были люди, которые знали и учили… Только где они теперь? Естественно, когда началась алия 70-х годов, они же первые и уехали. Но и те немногие, что остались, - боятся, боятся! Обучают, наверное, понемногу узкий круг своих друзей и знакомых, но проблему-то в целом это не решает...

Как разъединены люди! В Москве, Ленинграде худо-бедно есть какая-то еврейская жизнь. А в провинции, где живет три четверти всего нашего еврейства... Вот захотел человек, к примеру, уехать в Израиль. Иврит захотел выучить - куда он пойдет? А может, прямо на соседней улице еще один такой чудак обретается... Так ведь они же не знают друг друга! Просто брошены, честное слово, как больные сироты, полтора миллиона евреев провинции на произвол судьбы, обречены на деградацию, на ассимиляцию, исчезновение... Только вообразить себе, что, может, где-то, в какой-то дыре сидит еврей, такой же, как я, и не знает, куда ему ткнуться! Если я в Москве полгода искал учителя, если мне в Москве столько времени понадобилось на то, чтобы добыть вызов! А каково ему там...

Нет, это просто немыслимо так ничего для них и не сделать! Да, они должны стать нашим главным приоритетом! Нужно наконец-то заняться другими городами. С душой, профессионально, систематически. Создать небольшую группу преданных людей, которые смогут работать скрытно, эффективно, чтобы совершить прорыв. Я готов помогать им, чем только смогу. Я пожалуй, даже, мог бы стать частью этой группы, взять на себя какую-то функцию... Ну, а кто еще? Тут ведь не всякий подойдет, это дело особой важности: и деликатное, и, прямо скажем, опасное. Ясно, что КГБ изо всех сил противится распространению иврита за пределы Москвы или Ленинграда. Предотвратить распространение опасной «болезни», локализовать ее там, где у них полный контроль над ситуацией!

Может быть, еврейская активность в Москве и Ленинграде, в сущности, не так их беспокоит? По крайней мере, в тех масштабах, в которых это имеет место сейчас - еврейскому отделу в КГБ тоже ведь надо как-то обосновывать перед начальством свое право на существование, имитировать какую-то деятельность...

Да-а, войти в такую группу - все равно, что ходить по лезвию ножа... Постоянно, ежечасно... И в один прекрасный день это вполне может кончиться плохо, очень плохо... Разве что они предпочтут раньше дать разрешение на выезд? Впрочем, рассчитывать на это особенно не приходится. Явственный образ опасности захватывает изнутри. Словно кровь из рассеченной губы, внезапно хлынувшая в рот.

А, собственно, почему именно я должен этим заниматься? Неужто мало делаю в Москве? Да много ли найдется учителей в Москве, да и по всей стране, которые делают столько же? А почему бы и другим не взять на себя чуть побольше? Скажем, уроженцам периферийных городов? Им и карты в руки, они и местную ментальность знают, да и приезд их в родной город КГБ не насторожит.

Иллюзии! Можно подумать, тебе не ясно, что те, кто делают мало, вовсе и не стремятся делать больше! И чем же ты их подвигнешь на действие? А выходцы из городов по большей части имеют там сугубо личные связи, и, опять же, сколько из них готовы рисковать?! И мы опять возвращаемся к тому же положению, в котором находимся сейчас, – кто-то, что-то, абсолютно бессистемно, по личным контактам...

Ладно, пусть они делают то, что могут! Может, в их деятельность нужно просто ввести какую-то координацию? Ну, и кто ее введет, эту координацию? А еще ведь нужны единые критерии, единая система снабжения учебниками и пособиями? Но ведь не произойдет же все это само собой, вдруг? Ну, хорошо-хорошо – пусть это будет особая группа. Можно даже начать подыскивать для нее людей. Но мне-то самому почему так уж необходимо в нее входить? Что я, специально создан для лобового столкновения с КГБ, у меня нервная система особая, бесчувственная? Или я из породы прирожденных бойцов, или, может, мне в 29 лет уже нечего терять в этой жизни? Хочешь приносить пользу - ну так что с того? Разве это подходящая роль для тебя? Ты - книжный червь: можешь выдвигать идеи, можешь планировать, обучать, но практическая, безумная деятельность ежедневного управления, ежеминутный риск ареста?

Ладно, оставим пока эти рассуждения! И я опять с головой погружаюсь в текущие дела, их ведь тоже немало. Но отстраниться не удается. Загнанная вглубь мысль о евреях в других городах продолжает преследовать меня... Каждый раз, когда текущая горячка круговорота дел хоть сколько-нибудь отступает, кто-то словно нашептывает мне: "Ну что ты, в самом деле, нарисовал себе такую мрачную картину? Вовсе не предрешен такой конец. К тому же, всегда ведь можно остановиться. Разве я обязан всегда и во всем идти до конца? А ведь святое дело! К тому же творческая работа. Разве тебе не под стать творческая работа, разве это не интересно - создать то, чего не существует, и никогда не существовало?

Нет на свете человека, который знал бы, как организовать работу в городах, как найти людей, как научить, откуда взять учебные материалы, как их переслать. Это как новая профессия, целая наука, или, пожалуй, искусство. Необязательно занимать здесь центральную роль, но... Ты сам подумай, разве сможешь ты остаться от всего этого в стороне?!”

И вот как-то раз, на Хануку, в середине декабря 79-го, когда мы все вместе возвращались с учительского «дибура» на квартире Некрасовых, я, улучив момент, когда Кошаровский шел один, подскочил к нему и шепнул:

- Юлик, слушай, есть важное дело, которое я хотел бы обсудить с тобой, - и, отвечая на его вопросительный взгляд, добавил: - другие города. Мне кажется, они совсем выпали из нашего поля зрения. Понимаешь, что я имею в виду?

Юлик подпрыгнул на месте, развернулся и схватил меня за локоть:

- Замечательно, я тоже об этом подумывал! Превосходная инициатива! Непременно нужно встретиться, и как можно скорее, только пока никому ни слова, договорились?

И вот через несколько дней мы встречаемся с Юликом вдвоем для первичного обсуждения проекта. Когда нормальный человек, живущий в нормальном мире, слышит слово «обсуждаем», он, наверное, представляет себе такую картину: сидят два человека возле журнального столика или склоняются к чертежу и обмениваются мыслями, спорят, беседуют.

Ну, а у нас все это происходит в письменном виде. Не приходится сомневаться, что квартира Юлика прослушивается. И всякий раз, когда обсуждается что-нибудь мало-мальски важное, все существенное только пишется, а вслух – одни междометия и ничего не значащие слова. Да и те порой на бумаге пишутся. Столько бумаги, ее и уничтожить проблема! Опять же, в любой момент могут прийти с обыском. Вот и стали использовать смешное такое средство для тайнописи - стираемая детская дощечка для рисования. Писать на ней непросто - буквы расплываются, выходят нечетко. Зато - раз, и стер их одним движением. И так прочно вошла дощечка в жизнь активистов-отказников, что без нее уж и беседовать не садятся - все равно как за стол без вилки-ложки.

Вот так «беседуем» и мы с Юликом – какое ж это для меня мучение, какая пытка, говорю-то я на иврите свободно и понимаю хорошо, а вот бегло читать рукописный текст особо не приходилось. Как бы то ни было, пусть медленно, и не без трудностей, но мы друг друга понимаем. Постепенно я перестаю «зацикливаться» на способе общения и углубляюсь в суть дискуссии. Сегодня мы можем обсудить только самые общие вопросы - с чего начать, и чего мы, собственно, хотим добиться.

В идеале мы хотим, чтобы во всех местах, где живут евреи, была воссоздана еврейская жизнь подобно той, которая идет сейчас в Москве или Ленинграде - культурная деятельность, еврейский самиздат, религиозная деятельность, приезды иностранцев - евреев из других стран и общин. Ну, и конечно,- иврит, иврит прежде всего. Иврит должен стать стержнем, позвоночным столбом всей этой деятельности. Через иврит проходит и дорога в Израиль, и дорога к еврейскому наследию, к самосознанию. И властям придраться не так просто: разве изучение языка - антисоветская деятельность? И каждому еврею можно это объяснить, к каждому можно с этим подойти. А что, как не иврит, может объединить лучше всего? Для объединения нужно общее дело и общая цель. Люди, изучая иврит, встречаются каждую неделю, у них появляются общие проблемы, общие цели. Образуется костяк, зародыш общины, уже можно говорить о еврейских праздниках.

Второе - не надо хвататься сразу за многое. Проанализировать сначала уже существующий опыт. Посмотреть, как сейчас осуществляются связи с городами, на каком уровне это происходит. Поговорить с разными учителями, не раскрывая им сути дела. Перенять у них связи или вовлечь их в центральную группу, или найти для них какое-то промежуточное место.

И, наконец, самое на сегодняшний день главное - состав центральной группы. Определить – кто те люди, которые возьмут на себя всю тяжесть выполнения задуманного, весь связанный с этим риск. Кому предстоит претворять наши идеи в жизнь?

- Ну, во-первых это, конечно же, мы сами,- без тени сомнения заявляет Юлик. - Потом Миша, твой брат, а что ты думаешь по поводу Эдельштейна как второго кандидата?

- Эдельштейн - парень серьезный, но больно молодой и чересчур общительный. Ты уверен, что он, при такой общительности, сумеет держать язык за зубами? Ты готов за него поручиться?

- Видно, что он очень способен к языкам и всегда душа компании. Может, по его складу ему лучше чем-нибудь открытым заниматься? А, впрочем, я не против. Поговори с ним, он парень незаурядный, найдется и для него дело в городах. Что ж, давай готовить расширенную встречу, недели так через две.

А через две недели советские войска вторглись в Афганистан, вызвав сильное международное потрясение. Прервались переговоры об ограничении гонки стратегических вооружений. Эпоха разрядки, детанта закончилась в мгновение ока. И мы немедленно поняли, кто будет первой жертвой нового противоборства сверхдержав. Конечно же, евреи. Там, в свободном мире, - Израиль. А тут, за "железным занавесом" - мы, советские евреи. Как всегда в подобных случаях, ГБ получит большую свободу действий. Трудно найти менее подходящее время для начала большого подпольного проекта.

Обсуждение перенесли на февраль. На первую встречу в расширенном составе мы собрались на тайной квартире, где можно было говорить вслух. Если бы мы вчетвером взялись переписываться, толку было бы немного. Обсуждали много и горячо, стараясь ничего не упустить, а по ходу дела сразу и притереться друг к другу. Не так-то просто создать дееспособную группу. Еще вопрос – сможем ли мы прийти к общему мнению по ключевым вопросам... Так или иначе, итог нелегкой, многочасовой дискуссии, похоже, удовлетворил всех.

Во-первых, договорились о равном статусе для всех членов нашей четверки. Руководителя решили не выбирать - вместо этого будет четко определена сфера деятельности каждого и, соответственно, мера возлагаемой на него ответственности. И в рамках своей сферы каждый сам себе начальник. Вместе с тем, все стратегические вопросы решать только коллегиально, на совместных встречах. Причем, желательно каждый раз добиваться полного согласия всей четверки и лишь в самом крайнем случае принимать решение большинством голосов. На регулярных встречах каждый будет докладывать, что сделано, как обстоят дела, какие проблемы, какие выводы, а также обмениваться информацией, относящейся к сфере деятельности других членов четверки.

Сферы деятельности распределились следующим образом: Юлик Кошаровский - координация нашей деятельности с Израилем и еврейскими общинами, организация поставок учебных материалов и магнитофонов из-за границы, бюджетные вопросы и, возможно, летние семинары учителей. Миша берет на себя Ленинград и Прибалтику, причем в Ленинграде в его задачу входит не только взращивание новых учителей, но и пропаганда аудиовизуальных курсов и современных методов преподавания среди уже преподающих учителей.

Юлик Эдельштейн взял на себя заботу о двух ключевых городах - Минске и Харькове, а в перспективе и всей Белоруссии. Мне же «достался» самый большой кус - весь Юг: Молдавия, южная часть Украины, включая Одессу, а также Кавказ и Средняя Азия. Впрочем, изначально оговаривалось, что степень моей вовлеченности в работу с городами среди всех членов четверки будет наибольшей.

При этом каждый из нас обязывался приложить все усилия к тому, чтобы никоим образом не запускать ту деятельность, которой ранее занимался в Москве. Миша продолжит анализировать все вновь поступающие учебные материалы, адаптировать их к нашим целям и разрабатывать новые. Да при этом не забывать о своей функции главного инженера, то есть ответственного за организацию ремонта всех диапроекторов, магнитофонов и прочего технического инвентаря. Мы с Юликом Эдельштейном по-прежнему должны заниматься в Москве «дибурами», Юлик Кошаровский должен продолжать учительский «дибур» и всю остальную свою многогранную деятельность. Все это в дополнение к преподаванию, к работе…. И, если нам удастся сохранить свою деятельность в Москве в прежнем объеме, то можно надеяться, что у ГБ не будет оснований подозревать, что затевается нечто новое и серьезное.

Я стал довольно много бывать у Кошаровского. Обсуждал с ним разные аспекты деятельности в городах, да и в Москве тоже. Наша взаимная симпатия быстро росла. Мы стали понимать друг друга с полуслова. Он охотно передал мне все адреса, которые у него хранились, помогал налаживать связи с городами, дал немало полезных советов.

Между тем я, Миша и Юлик Эдельштейн завершили приготовления к своим первым, пробным поездкам. В апреле мы почти одновременно разъехались. Я поехал совершенно открыто в Тбилиси. Под видом туриста гулял, осматривал достопримечательности. Присматривался. Лишь прямо перед отъездом посетил семью известных отказников – Гольдштейнов.

Я отсутствовал всего две недели, однако вернувшись в Москву, почувствовал резкое изменение обстановки. Начались неприятности у Городецкого. Опять, как в былые времена: «где работаешь, да почему не говоришь…». Но, в отличие от прежних лет, не отстают. Давление день ото дня только усиливается. Дергают его, ходят, ходят к нему без конца и даже к его маме зашли. Наконец становится ясно: ГБ хочет, чтобы на время Олимпиады, которая пройдет летом в Москве, Городецкий уехал из города. Он долго сопротивлялся и стоял на своем, пока не понял, что на сей раз его упорство не приведет ни к чему хорошему.

После Городецкого настал черед Дины Зисерман, потом еще и еще людей стали теребить… Круг испытывающих на себя давление ширился с каждою неделей. Только и слышно: того вызывали, этому угрожали, еще кого-то, еще… Уже большинство наших там поперебывало. И почти всем прямо говорили открытым текстом: "Лучше вам на время Олимпиады убраться из Москвы подобру-поздорову! А нет, - пеняйте на себя."

Поведение ГБшников на этих беседах заметно изменилось. Появился новый тон - самоуверенный, наглый. Похоже, они получили дополнительные полномочия. А еще опытные люди заметили - нервничают они. Уж, казалось бы, им-то что? А, наверное, и требовать с них стали больше. Беседы эти оставляли после себя тяжелое впечатление. Так или иначе, а своего они добивались. Похоже, что к Олимпиаде Москва практически опустеет. По пальцам можно было пересчитать видных людей, которых не обрабатывали. И одним из тех, кого не трогали, был я.

Когда обстановка вокруг портится, мрачнеет, особенно дорогими становятся вдруг маленькие радости, отнять которые, кажется, не во власти даже КГБ. Например, день рождения. А у меня в том году не просто день рождения, а юбилей, 30 лет мне 5 июня. В этот день я хочу отключиться ото всех забот, нет меня ни для кого. Мой личный праздник. Я проведу его с семьей, с родными и близкими мне людьми...

Разбудил меня неожиданный телефонный звонок. Вот незадача, даже в день рождения не дают выспаться. Встаю, иду к телефону. Поднимаю трубку – молчание. Странно. И пяти минут не проходит - звонок в дверь. Открываю. На пороге - участковый милиционер и с ним еще какой-то парень в гражданском. Пухленький такой, блондинистый.

- Холмянский Александр Григорьевич? - начинает милиционер требовательным и уверенным тоном.

- Извините, давайте начнем с того, что вы покажете свое удостоверение.

- То самое, подтверждающее, что вы участковый милиционер.

- С какой стати я должен вам показывать удостоверение? Это вы обязаны мне предъявить документы! Где ваш паспорт?

- Я непременно покажу вам паспорт, как только смогу убедиться, что вы участковый милиционер

- Форма, к сожалению, не заменяет документа. Бывали случаи кражи формы.

Нехотя, уже не так уверенно, он достает и показывает удостоверение. Мы немедленно записываем все его данные. И - как подменили его. Уж ни той наглости нет, ни того напора. Есть номер удостоверения – можно пожаловаться. У командира будет предлог свести с ним счеты, а конкурент сможет обойти.

- И все таки, Александр Григорьевич, где вы работаете?

- Я сейчас временно не работаю. Я подал документы на выезд в Израиль. Пока мое дело рассматривают, я не могу поступить на новую работу, ибо тогда рассмотрение начнется сначала. Но я надеюсь, что в ту или иную сторону этот вопрос скоро разрешится.

Милиционер, кажется, впервые слышит подобный довод. То ли его подготовили плохо, то ли им вообще на него плевать.

- Послушайте, если у вас есть какие-то сомнения, вопросы, обратитесь в КГБ - там вам все разъяснят.

Услышав запретное слово «КГБ», милиционер отпрянул. Обычный советский гражданин никогда не осмелится произнести вслух, всуе это внушающее ужас имя. Уж если нужно упомянуть, говорят как-нибудь уклончиво, вежливо: «комитет, комитетчики». А здесь прямо, грубо: «КГБ»! Звучит прямо как святотатство!

После недолгого замешательства, вперед выходит молчаливый блондин. Не повторяя ошибок милиционера, он сразу вытаскивает удостоверение КГБ. Знаменитую книжицу с щитом и мечом на обложке.

- Моя фамилия Иванов. Я работник Комитета государственной безопасности. У нас к вам большие претензии, Александр Григорьевич. Вам сейчас придется подъехать с нами в отделение милиции и написать объяснение, почему вы не работаете. Милицейская машина ждет нас у подъезда. Собирайтесь и спускайтесь вниз. Мы вас ждем.

Одним прыжком я у телефона. Не отключен, работает. Звоню Мише.

- Слушай, у меня тут некоторые неприятности. Я сейчас еду в ГБ, у подъезда уже поджидает машина. Хочу, чтобы ты был в курсе дела, и сообщи, пожалуйста, Кошаровскому и Абрамовичу.

Всегда лучше, чтобы КГБ знал: люди, поддерживающие активный контакт с заграницей, уже в курсе, что тебя увезли.

Спускаемся. Маленькая милицейская машина прямо ломится от милиционеров. Едва находится место для меня. Зачем их так много? Что это вообще за представление? Машина резко дергает с места, сразу набирает скорость. В считанные минуты мы оказываемся у отделения милиции. Притормаживаем. Иванов, не останавливаясь, как кутенка, вытряхивает из машины участкового. А меня, разумеется, везут дальше. Машина останавливается у районного отделения КГБ. Ловлю каждое мгновение, чтобы сосредоточиться собраться с мыслями.

Да, подготовились они серьезно. Замах крутой. И момент выбран безупречно - застали меня врасплох. Первая встреча – она ведь ой как важна! Она многое сразу предопределяет. Ах, если бы только знать чего, чего они от меня хотят!

Входим в комнату. За начальственным столом сидит среднего роста немолодой человек. Предлагает мне сесть, тут же сбоку пристраивается Иванов.

- Скажите, пожалуйста, Александр Григорьевич, - едва сдерживая закипающую злобу, цедит начальник, - лидером какой организации вы считаете себя?

От изумления я на мгновение растерялся. Что? Лидером организации? Кажется, ничего более идиотского нельзя было спросить. Да ведь мы взращены на том, чтобы, не дай Бог, ничего никому не показалось организацией! Ведь именно это и шьют всегда всем политическим - антисоветская организация. Назвать самого себя лидером организации, да это же полный абсурд! Нелепость ситуации была столь очевидна, что я невольно расхохотался.

- Я? Лидер организации?! – мной снова овладел приступ хохота.

Оба ГБшника оторопели. Похоже, хохот нечасто бывает слышен в этих стенах. И пусть мой смех, пожалуй, чуточку нервный, все же, благодаря ему, что-то слегка изменилось в их взглядах. Уверенности поубавилось. Может, и правда, нелепо то, что они говорят?

- Нет оснований для веселья, Александр Григорьевич, это тот самый титул, с которым вы вполне согласились. Надеюсь, вы узнаете собственный голос?

Он достает из ящика кассету, вставляет в магнитофон, включает...

О Боже, это ж запись моего интервью с Джимом! Ой, Джим, Джим, садовая голова, что ж ты натворил! Как глупо, нелепо подставил меня! Говорил, ведь я тебе, предупреждал, а ты, как идиот поперся с кассетой прямо в аэропорт! А что, что же там было? А, вот, вот оно то место, где он меня представляет, ну-ка... - “один из лидеров движения учителей иврита в Советском Союзе”... А я? А я ни слова не произнес, только фыркнул в ответ. Ну, ничего. Немножко отлегло. Не так страшно.

- Ну, убедились, Александр Григорьевич? - снова начинает босс, нервно поглядывая на какую-то бумажку на столе.

- В чем убедился-то? Нет здесь слова «организация». Сказано: «движение», а «движение» это вовсе не организация! Но я даже и на это не дал однозначного согласия. Фыркнул только.

А босс по-прежнему сидит, упершись глазами в листочек. Тут только до меня доходит: на листочке-то перевод интервью! Ба, так ты просто не понимаешь по-английски, дружок!

Вот тебе и на! Вот тебе и всесильная организация! Это маленькое открытие весьма приободрило.

- А почему вас вообще интересует проблема “неширы”? Где тут, скажите пожалуйста, таится угроза для государственной безопасности Советского Союза? Это же сугубо еврейская проблема.

- Нас все интересует, Александр Григорьевич, - поднялся со своего места Иванов.

- А, видно, не спешат ваши-то, - снова продолжает босс, - на историческую родину. Все больше это, за океан, за океан. Там, где пожирнее...

Спокойно, спокойно, не распаляться, говорю я себе.

- Свое мнение по поводу проблемы "неширы" я как раз и высказал в интервью. Вы можете с ним еще раз ознакомиться. А я, насколько понимаю, для этого не нужен.

- Нет, нет, Александр Григорьевич, постойте, мы только начинаем нашу с вами беседу, - выскакивает опять Иванов. - Вот вы упомянули в интервью, что в Москве есть около 50 учителей и около 500 учеников иврита. Откуда, скажите пожалуйста, у вас эти данные? Я, например, впервые об этом слышу. От кого вы получаете информацию?

- Это не данные, а всего лишь грубая прикидка. Известно, что в среднем на одного учителя приходится человек десять учеников. Есть несколько десятков учителей. Это вовсе не секрет. Все между собой, как правило, знакомы. Вот и все.

- Вот вы говорите: «несколько десятков учителей, и все между собой знакомы». Но кто-то более важен, кто-то менее важен. У кого-то, скажем, больше учеников, у кого-то меньше. Какая-то система отношений, вероятно, все-таки возникает. Что вам об этом известно?

- Отношения между учителями никоим образом не формализованы. Нет ничего, что походило бы на жесткую структуру, которую вы бы, наверное, определили как организацию. Нет начальников и подчиненных. Есть отношения коллег.

- Вы могли бы привести примеры таких отношений?

Разговор застопорился. Из чьей же это системы: из Альбрехта, из Престина? Про нескромные вопросы? Я уж и не припомню, да сейчас и не важно. Другое важно: спросит или не спросит про города?

Атмосфера, между тем, снова стала напряженной. Оба заметно нервничают. Босс выскочил из-за стола и принялся ходить по комнате взад-вперед. Пухловатое лицо Иванова покраснело. Видимо, не выходит у них то, чего от них требуют. Разговор наш, конечно, записывается на магнитофон, а потом начальство прослушает - по головке не погладит.

- Александр Григорьевич, вот вы упомянули здесь, что преподаете иврит. Возникает резонный вопрос: кто дал вам право на преподавание? У вас что, есть соответствующее разрешение, дипломы?

- Да, у меня есть диплом американского университета. В Москву приезжала группа преподавателей принимать экзамены у желающих, и я сдал экзамен. А что касается разрешения, так это известная проблема. Ведь нет никакого учреждения, которое бы такие разрешения выдавало. Еще никому пока не удалось получить.

- Ну что вы, Александр Григорьевич, у нас в нескольких университетах изучают и преподают иврит!

- Извините, но число учащихся в этих группах очень ограничено, а евреев туда и вовсе не принимают. Да причем здесь вообще университет?! Проблема же не в дипломах, а в разрешениях!

- Александр Григорьевич, давайте говорить начистоту. На вас уже собран серьезный материал. Вы, не имея на то соответствующего разрешения, преподаете иврит. А под видом преподавания занимаетесь разжиганием националистических и эмигрантских настроений.

- Извините, вы что хотите сказать, что нельзя преподавать иврит?

- Что значит «нельзя»? Мы же вам сказали про университеты.

- Скажите, а почему бы вам не открыть городские курсы изучения иврита? Вот существуют курсы по изучению, скажем, английского языка. Вы же не опасаетесь, что изучение английского побудит людей эмигрировать в Соединенные Штаты? А иврит чем хуже? Это что, дискриминация? И за программой на этих курсах вам будет удобней следить, и за студентами, и за преподавателями.

Начальник снова вскакивает из-за стола, а Иванов делается красным как рак.

- Александр Григорьевич, - захлебывается начальник, - вы активно занимаетесь антисоветской агитацией и пропагандой! Вы клевещете на советский строй, будто бы у нас притесняют еврейскую культуру! Нам все известно о ваших встречах с молодежью - вы и там распространяете свое тлетворное влияние! А вот теперь еще из вашего интервью, которое пытался нелегально переправить через границу известный эмиссар сионизма Джим Беллман, следует, что вы пытаетесь добиться, чтобы все отъезжающие евреи ехали в Израиль. Другими словами, вы стремитесь к военному и экономическому укреплению сионистского агрессора, форпоста мирового империализма, страны, с которой у нас даже нет дипломатических отношений!

Мы следим за вами уже больше года. Все ждем, когда же вы остановитесь, когда одумаетесь. Но ваша наглость не знает границ! Есть пределы нашему терпению. Дорожка, по которой вы идете, приведет вас точно туда же, куда привела Щаранского.

- Извините, может быть, я ошибаюсь, но разве Щаранский арестован за преподавание иврита?

- Александр Григорьевич, еще не поздно, у вас есть еще время. Пока еще есть. Думаете, мы не предупреждали Щаранского? Да если бы он внял нашим советам, сидел бы сейчас спокойно дома, с женой. Она там по нему убивается, а он растрачивает лучшие годы за решеткой.

- Вы меня… Вы меня запугиваете? Я правильно понимаю ваши слова?

- Да, нет, что Вы, Александр Григорьевич, кто вас тут запугивает? Мы вас просто предупреждаем. В ваших же интересах одуматься. С кем вы вообще вздумали сражаться? С НАМИ?! Решили НАС победить?!

Я скажу, о чем вы сейчас думаете, Александр Григорьевич. Что, мол, я еще отказа-то не получил. Глядишь, не ровен час и уеду. Не сомневайтесь, Александр Григорьевич, отказ вы в скорости получите. Вы с нами надолго, надолго здесь, и я вам очень рекомендую повнимательнее изучить уголовный кодекс, особенно статьи 64, 70, 190. Они имеют к вам самое прямое отношение. Подумайте, подумайте всерьез.

Вдруг что-то перехватило в горле, стало нечем дышать. Все поплыло, поплыло перед глазами, и, еле двигая пересохшими губами, я выдохнул:

- Я... приму во внимание все, что здесь было сказано.

Беседа закончена. Выхожу в коридор, ко мне тут же подскакивает Иванов.

– Честное слово, я думал, что вы умнее, Александр Григорьевич.

Пожимаю в ответ плечами и выхожу на улицу. Сердце колотится, как после быстрого бега, голова тяжелая, как чугунный котел. Все точно давит, лицо горит, даже ладони - и те потные. Нет, в автобус не полезу, только пешком, пешком надо пройтись, охладиться, развеяться. Может, приду в себя понемножку. Трудно сосредоточиться. Мелькают обрывки мыслей, осколки фраз, крутятся перед глазами сцены и образы. Я - как боксер, пропустивший тяжелый удар. Нужно будет хорошенько проанализировать все, что было там сказано, и как оно было сказано, и как я себя вел.

Нет, к черту, не сегодня! Успеется еще. Ведь, в конце концов - сегодня день рождения! Сегодня мой праздник. Специально ведь подгадали, гады, хотели отравить мою радость! Смаковали, небось.

Но этого не будет! Мы будем радоваться! Соберемся всей семьей, и будем праздновать, как будто ничего не случилось! И правда. К вечеру приехал Миша со своими, мы уселись за праздничный стол. Не каждый же день человеку исполняется 30 лет!

Мы радовались, как могли, но каждый чувствовал - за углом таится угроза, и то и дело проскальзывает предательская мысль и возвращает к тошнотворной реальности. Что-то ждет нас всех дальше? Одно, во всяком случае, ясно уже сейчас: завершается целая эпоха. Эпоха разрядки, длившаяся целое десятилетие, эпоха массового отъезда, эпоха расцвета иврита. Кончилась целая эпоха для всех нас, кончилась она и для меня.

Это была, конечно, не рядовая беседа. Это была хорошо спланированная и подготовленная акция, серьезная попытка меня сломать. Теперь они в семь глаз будут за мной наблюдать: как прихожу в себя после удара, как веду себя в состоянии стресса, совершаю ли какие-либо необдуманные действия, склонен ли к истерике, появляется ли потребность излить себя в словах?

Смотреть в семь глаз – в переводе на язык практики означает прослушивать в семь ушей. Это значит – прослушивать постоянно, это значит, что вся квартира будет - или уже - напичкана подслушивающими устройствами. Боже! Эта простая мысль потрясла до глубины души. Да, да, это несомненно! Именно так они и получают ценнейшую, просто бесценную информацию. Надо навсегда запретить себе мыслить вслух. Сказать самому себе твердо: контролируй свою речь, научись говорить так, чтобы ни словом, ни намеком не раскрыть ничего важного, чувствуй себя всегда, как на сцене, чувствуй себя так, как будто офицер КГБ навсегда поселился в твоей квартире.

Поделился этими выводами с родителями, с Мишей. И мы начали учиться все время контролировать себя. Но прошло немало месяцев, пока мы овладели этим искусством.

На протяжение многих лет отказа я не раз пытался убедить тех или иных активистов в том, что их квартиры с большой вероятностью прослушиваются. И редко-редко в этом преуспевал. Отношение к подслушиванию квартир и телефонов на редкость разнится. Почти никто не сомневался, что телефоны прослушиваются. Итог их прежней, доотказной жизни многих приводит к этому выводу. Прослушивание телефонов сделалось настолько массовым явлением, что информация об этом так или иначе просачивается, становясь достоянием гласности. Кое-кого прослушивают почти открыто, не стесняясь, и нередко во время разговоров по своим домашним телефонам отказники слышат характерные потрескивания и шумы.

Но с прослушиванием квартиры дело обстоит совершенно иначе. Вообразите себе, что даже в своей собственной квартире вы нигде не можете укрыться от всевидящего ока (всеслышащего уха) «Большого Брата», что даже дома нет от них никакого спасу! Примириться с этим психологически очень трудно. Вообразить, что родная "контора" не пожалела ни дорогостоящую аппаратуру, ни целый штат, чтобы прослушивать твою квартиру круглосуточно...

– Да у тебя мания величия,- отвечали мне нередко. Обычно в шутку, а кто, пожалуй, и всерьез.

Человеческая природа не может смириться с необходимостью жить, точно в наморднике, с мыслью, что даже интимнейшие беседы между мужем и женой попадают прямехонько в анналы КГБ. А раз люди не верят и не остерегаются, то прослушивание квартир становится страшным, мощнейшим орудием. При умелом его использовании профессионалы КГБ весьма часто добивались успеха.

Во-первых, это методика прекрасно работает для укрепления мифа о всезнании КГБ. Когда одному из ветеранов отказа, человеку с весьма крепкими нервами, слово в слово передали то, что он нашептывал на ушко своей жене, он был в шоке. Враз рухнуло все, что казалось незыблемым, все, на что он опирался в жизни. Но простая мысль, от которой он годами отмахивался, – что его квартира прослушивается, так и не пришла ему в голову.

Вторая цель, которой добиваются КГБшники, это рассорить активистов, внушить им недоверие друг к другу. Классическая история. Трое активистов, тесно сотрудничающих между собой, собираются на тайную встречу для обсуждения планов. ГБ вызывает всех троих, и каждому, почти дословно, цитирует то, что им было сказано во время встречи. И добавляет несколько нелестных замечаний, якобы сказанных о нем друзьями. Итог очевиден – сплоченная группа попросту перестает существовать и превращается в источник дрязг.

Еще одна вещь, которая становится для меня очень актуальной, – это линия поведения на допросах. Существует ли в принципе такая стратегия поведения, которой следует придерживаться во время допросов? Благодаря которой допрашиваемый становится менее уязвимым?

Было немало людей, которые утверждали, что да. Можно, пожалуй, выделить две основные школы. Первая школа, которая связывается с именем известного диссидента Владимира Альбрехта, утверждает: ключ в том, чтобы самым тщательным образом анализировать задаваемые вам вопросы, сходу отметая все не имеющие отношение к теме, помеченной в повестке и в протоколе допроса. Искушенные следователи КГБ, начиная, казалось бы, с невинных и совершенно нейтральных вопросов, мастерски соскальзывают на другие темы и нередко вовлекают допрашиваемого в беседы о вещах, никак не связанных с темой допроса.

Альбрехт выпустил в самиздате брошюрку «Как быть свидетелем?», которая широко распространилась по еврейскому отказническому миру. Прочитал ее в свое время и я, и надо сказать, она меня очень подбодрила. Как ясно и убедительно в ней показано, что не нужно терять голову, даже если вызывают на допрос. Это не катастрофа. И на допросе можно и нужно и думать, и сопротивляться, и вести себя разумно.

На допросы, однако, вызывают не так уж и часто. Обычно общение с ГБ происходит в виде такого странного неюридического действа, называемого словом «беседа». Но уклониться от таких «бесед», как правило, не удается. И, насколько я помню, школа Альбрехта рекомендовала ту же методику в случае вынужденной беседы. Эта школа была весьма популярна, и было немало известных фигур, таких, как, например, Паша Абрамович, которые ее поддерживали.

Были и энергичные оппоненты, например, Наташа и Гена Хасины. Их школа рекомендовала во время «бесед» и допросов не заботиться о логике своих ответов, а стараться просто физически меньше говорить - либо молчать, либо просто отвечать невпопад, либо повторять одни и те же блоки - слова и фразы. Главное, чтобы они не получили от тебя информации. Важно, чтобы им стало ясно - «беседа» с тобой им ничего не дает. Тем больше шансов, что тебя не вызовут в другой раз. И не надо тягаться с профессионалами, каких несомненно немало в КГБ. Это может быть под силу только одиночкам, обладающим особым дарованием, а школа – она на то и школа, чтобы разрабатывать общую, более или менее всем подходящую методику.

Впрочем, как-то Гена и Наташа сказали мне: «В конце концов не менее важно просто вести себя естественно. Если ты чувствуешь, что сам чересчур напрягаешься от своего молчания, или что обстановка слишком уж накаляется, ну, найди способ хоть что-нибудь сказать. Никакую систему не нужно воспринимать как догму.»

9 июня приехал ко мне на очередной урок Нехемия Розенгауз из Ташкента. Каждый день мы занимались с ним по интенсивной программе. Он обещал стать одним из важнейших учителей нашей системы. Мама поехала на лифте вниз посмотреть, нет ли чего в почтовом ящике. Проверка почтового ящика давно уже стала неотъемлемой частью нашего существования. Уже больше полутора лет прошло с того дня, как я отправил свои документы в Верховный Совет. Полтора года!

Да-а... Это были нелегкие полтора года. Они были наполнены активнейшей деятельностью, но, кроме того, это еще полтора года ожидания. Полтора года неопределенности, подвешенности. Полтора года на чемоданах. Вот и сейчас мама поехала проверить. Ну, а мы с Хемой погружены в работу. Интенсивный урок – не шутка! Иврит – это мое главное дело и это мое оружие. Так я мщу им всем, ненавистникам Израиля.

Легкий стук в дверь. Входит мама. На ней нет лица. В глазах слезы.

- У нас еще одно горе! Еще одно большое горе, – и протягивает мне открытку!

Беру открытку. Стандартный штамп ОВИРа: приглашаетесь к начальнику отдела. Штамп врезается в душу, как раскаленное клеймо в тело. Нет, они не пишут никогда слово «отказ» черным по белому. Слово «отказ» сообщается только устно. И никогда ни одной бумаги у тебя нет, подтверждающей, что получил отказ. А вместо этого прикрываются вот этой бесцветной формулой.

– Отказ!, Отказ! – повторяет мама и беззвучно рыдает... – Отказ! Как мы сможем это вынести, пережить это? Горе! Какое горе!... Какое горе!

Я силюсь найти слова утешения, но в горле комок, становится жарко, душно, подступает тошнота. Я тяжело дышу.

- Это им обойдется, обойдется недешево! Они проклянут тот день, когда сделали это, - выдавливаю я из себя.

- Но разве это наша цель? Разве нам это нужно?

- Ладно, мамочка, тысячи и тысячи пошли через это. Пройдем и мы.

- Но ведь это может тянуться годы, тяжелые годы, а что станет с твоей специальностью?

- Но ведь не единственные же мы такие, в конце концов.

- Но ведь и отказ отказу рознь. Большинство-то сидит тихо, пытается как-то незаметно, без шума ускользнуть. Но ты-то разве сидишь тихо? А с ГБ шутки плохи. Нужно сделать серьезные выводы из их предупреждения!

- Успокойся, мамочка, я... я обещаю быть максимально острожным. Зачем себя обязательно настраивать на худшее? Доживем мы, доживем и до хороших времен. Непременно доживем!

Бравада бравадой, а вести дальше урок я все же не смог. Пришлось извиниться перед Хемой.

После углубленного анализа было решено, что совсем игнорировать предупреждение КГБ было бы неразумно. Следует сделать какой-то жест, дать им понять, что мы «уважаем» их, считаемся с ними. Нужно сделать некий маневр, чтобы не подставлять себя под лобовой удар. Надо изменить форму, отказаться от чего-то второстепенного, сохраняя главное. Может быть, уменьшить темп, нагрузку.... С другой стороны и не переусердствовать, чтобы не создать ненароком у ГБ впечатление, что стоит только шикнуть, и я мигом в кусты! Нужно вести себя солидно, спокойно, сдержанно. Неплохо бы какие-нибудь функции передать другим. К этому времени я снял с себя функцию распределения учеников по учителям в Москве.

Как раз в эти дни Кошаровскому неожиданно позвонили из Душанбе. Прямо домой, открыто. Звонит Роман Заиров, приятель и дальний родственник семейства Завуровых. Просит учителя, срочно. Говорит, группа есть. Ждут. Жаль, конечно, что так открыто связался с Юликом. А все равно поеду. Уже давно собирался в Душанбе, тем более, что теперь этот район на мне. Поеду, познакомлюсь с местом, с людьми, увижу все своими глазами. Может, учебные пособия смогу им привезти. А позволит обстановка, так и преподавать начну. Видимо, и мне лучше на время Олимпиады держаться подальше от Москвы. В сущности, именно этого и требует КГБ. Душанбе, где это? Тысячи четыре километров от Москвы? Настоящий медвежий угол - самое подходящее место. Я начал спешно собираться, чтобы через неделю уже отправиться.

Между тем Кошаровский объявил о своем намерении провести большой всесоюзный учебный семинар в курортном месте Коктебель. Вести преподавание по четкой программе для большой группы учителей и продвинутых учеников. Причем делать это открыто, не таясь. Узнав о подобных планах, я очень огорчился. На фоне международных осложнений не сулит подобное мероприятие ничего хорошего. Надо постараться убедить Юлика отменить семинар, пока не поздно. Юлик, однако, остался стоять на своем.

20 июня я покидаю Москву, отправляясь в длинное-предлинное путешествие на все лето почти, на два с половиной месяца. Первая и главная остановка моего маршрута – Душанбе. Приезжаю к Завуровым. Встречают меня радушно, хотя несколько неуверенно: “Да, - здорово, мы и не ждали, что ты сам приедешь!”

По прошествии двух недель я обучаю на постоянной основе две группы. Занятия проходят почти каждый день. Понемногу стали продвигаться. Все это в условиях тяжелой одуряющей жары, когда и дышать-то тяжело, а уж мозги и подавно расплавлены. Редкие мои свободные часы заполнены бесконечными встречами, беседами, показами слайдов. Да, не избалована местная публика учителями из Москвы.

Образ жизни еврейской общины Душанбе решительно отличается от всего, что я когда-либо видел в жизни. Во-первых, темп - после стремительного темпа московской жизни местная кажется невероятно замедленной, почти застывшей. Здесь никто никуда не спешит. Время течет полегоньку, будто сгустилось. Будь то изнуряющая жара тому причиной, или, вообще, так принято на Востоке.

Во-вторых, еврейские традиции. Они здесь сильны. Вот приближается суббота. Но здесь суббота – это не просто седьмой день недели. Это Царица Суббота, Шабат. К ее приходу тщательно и с любовью готовятся. Все кругом моют и чистят. В печке пекут специальные лепешки. Готовят стол, как к празднику. Специально одеваются.

Предпраздничная суета окончена. Вся семья Завуровых усаживается за празднично накрытый стол. Рядом с родителями за стол усаживаются шестеро детей. Вот это да! Это тебе не как у европейских евреев: двое детей уже считается большой семьей. Вот они сидят – шестеро, друг подле друга. Это надо видеть! Это - сила! Да, здесь евреи не исчезнут так просто с лица земли. Вот такой, наверное, раньше была и ашкеназская еврейская семья. И впервые, встречая Царицу Субботу, я ощущаю душевный подъем и трепет, единение со многими поколениями евреев, начиная с глубокой древности, для которых Суббота была одним из столпов жизни.

К сожалению, в новых районах города местные евреи уже отходят от традиции, не говоря уже о таких больших городах, как Ташкент. Но видно, что еврейства они не стыдятся, есть у них национальная гордость, и не пытаются они, как, увы, многие их европейские собратья, стать "русее русских".

Проходит время, а успехи моих групп в иврите оставляют желать лучшего. Но я не теряю надежды. Ну хотя бы одного – двух подготовить на уровне начинающих учителей. В сплоченной общине, где все друг друга знают, - это как спичка, брошенная в сухостой!

Время уж больно неблагоприятное. Душанбе-то, говорит Илюша Завуров, в двух шагах от границы с Афганистаном. Это как прифронтовой город. Представляешь, как обрадовалась местная ГБ, когда началась война в Афганистане. Власть такую получили – наверное, и не снилось. И звездочек нахватали на погоны будь здоров. Евреи чувствуют: лучше затихнуть, лучше переждать. И еще. Ты по Москве, по Ленинграду не суди. Здесь живут по-другому. Заработать-то людям негде, что в Душанбе, что в Самарканде, а семьи большие. Приходится "крутиться". "Черная", подпольная экономика процветает. И семьи, верно, не найдешь, чтобы каким-нибудь боком не была к этому причастна. Ну, уж а евреи - прежде всего!

- Уж, наверное, подмазывают, будь здоров! И, конечно, они в курсе. Если каждый здесь в курсе... Слепым надо быть, чтобы не увидеть. Но вот смотрят они на это дело сквозь пальцы. До поры до времени, впрочем. Состряпать уголовное дело против кого угодно ничего не стоит. Моргнуть не успеешь. На каждого уже собран материал. Вот и побаиваются евреи, что постарше. Молодежь, может, и готова была бы, но их одергивают. Никому ведь за решетку не охота.

- Расскажи мне чуток про черную экономику, - прошу я Рому.

- Да какая же она "черная"! - усмехается он. - Просто купля-продажа. В любой нормальной стране считалась бы обычным бизнесом. А здесь все с ног на голову перевернуто.

Наступает середина июля, и мы с Ромой отправляемся с ознакомительной миссией в Самарканд. "Самарканд" – само слово дышит зноем, но, оказывается, в Самарканде дышится гораздо легче, чем в Душанбе. В отличие от Душанбе, находящегося в котловине, окруженной высокими горами, Самарканд расположен высоко. Все время дует прохладный ветерок.

Самарканд – мировой центр ислама, известный еще со средних веков. Со всего мира стекаются потоки туристов полюбоваться на великолепные памятники зодчества. А там, где много иностранцев, не соскучишься и без ГБшников. Статус центра ислама этому тоже способствует. Но, наверное, не менее важно, что в старом городе находится крупнейший во всем Союзе еврейский квартал, называемый «Махала». Там собрано свыше двадцати тысяч бухарских евреев.

В отличие от Душанбе и от новых районов Самарканда, традицию в Махале соблюдают значительно строже. Есть и религиозные люди. Можно не сомневаться, что ГБ глаз не спускает с квартала. Мы с Ромой, естественно, стараемся держаться от Махалы подальше. Останавливаемся у его родственников в новом городе, а в Махалу прибываем только нанося родственные визиты под видом поиска мне невесты. В родственниках недостатка нет, так что мы переходим от одного застолья к другому. И, между зеленым чаем и фруктами, беседа соскальзывает с темы моей женитьбы на тему еврейского образа жизни; постепенно мы подходим к тому, что хотим обсудить, – изучению иврита.

Но тут мы натыкаемся на непонимание. В отличие от бухарских евреев Душанбе, здесь никто не понимает, как можно просто так учить иврит. Святой язык - это неотъемлемая часть изучения Торы. А так-то что? Национальные соображения, которые вполне имеют вес и в Москве, и в Душанбе, не играют никакой роли для евреев Самарканда.

К тому же, раз это часть программы изучения священных предметов, значит нерелигиозный человек, вроде меня, не может быть полноценным учителем.

С тяжелым сердцем я вылетаю в Ташкент. В Ташкенте у нас есть учитель – Нехемия Розенгауз. Тот самый, который невольно стал свидетелем тяжелой сцены получения нами отказа. На еврейское счастье там, где есть ученики, нет учителя, а там, где есть учитель, нет учеников. В Ташкенте тысяч восемьдесят евреев. Много образованных людей, интеллигенции. Процент евреев примерно такой же, как в Москве. Но в Москве у нас есть еврейская жизнь, а здесь все надо начинать строить с самого начала.

Вот Хема организует мне встречи. Всю неделю я перехожу от одной компании к другой. Спорю, убеждаю, показываю слайды, доказываю, опровергаю. До хрипоты, до беспамятства. Вот если бы два-три хороших ученика появились у Хемы в результате этих бесед. Это было бы уже какое-то начало.

Промелькнула неделя в Ташкенте, и я вылетаю длиннющим рейсом в Одессу. Кажется, только в самолете я могу расслабиться и перевести дух. Летим над пустыней Кызыл-Кум. Тени редких облачков пробегают по земле. Отчетливо видны высокие дюны, барханы. Сдержанные, выжженные, ссохшиеся цвета, но какая игра оттенков! Вдали появляется большая тень. Растет, растет - Каспий. Вот мы уже над морем, какая величественная картина! Только что была пустыня. Море песка. Теперь - море воды. После пейзажей Средней Азии море так ласкает глаз.

Самолет пожирает расстояние, и вот мы уже подлетаем к другому берегу Каспия. Промежуточная посадка в предгорьях Кавказа. Короткий отдых, и мы снова в воздухе. Под нами бесконечной чередой проходят покрытые снегом неприступные вершины Кавказа. Ради одного такого зрелища стоило лететь этим рейсом. Не успеваешь вдоволь насладиться горами, и вот внизу уже Черное море. Надо же – два моря, пустыня и горы за один рейс. Самолет делает последний вираж над морем и заходит на посадку. Мы в Одессе.

Одесса. Само это название рождает целый ворох мыслей, ассоциаций. Необычный город, со своим самобытным фольклором, эпосом. Отсюда вышло море шуток, анекдотов, здесь родилась масса талантов. Город со своей особой традицией. Город, который любят и которым гордятся. Впрочем, наслышаны мы и про одесских воришек, и про одесские склоки. Как-то меня он встретит?

Не без труда нахожу Валеру Лемельмана. С Валерой мы не раз встречались в Москве. В Москве он учился в университете, в Москве же сблизился с еврейскими кругами, заинтересовался ивритом и стал учиться у того же Улановского. Интерес, умноженный на способности, быстро сделал свое дело. Валера продвинулся быстро и мощно и в своих наездах в Одессу начал понемногу преподавать. Появились обнадеживающие результаты.

Но возвращаться в Одессу Валера не собирается. А жаль: в Москве, конечно, тоже нужны учителя, но в провинции они на вес золота. Особенно в таком ключевом городе, как Одесса с ее еврейским населением тысяч в 70 – 80!

Валера знакомит меня с кругом еврейской молодежи, где он давал уроки иврита. В этой группе несомненно выделяется одна девушка, Эда Непомнящая. Эда буквально засыпала меня вопросами об иврите, об Израиле, о жизни в Москве. С таким неподдельным, живейшим интересом ловила каждое слово, у нее так горели глаза, что я почувствовал, что ее энтузиазм невольно предается и мне. Впервые за последние месяцы ко мне возвращается душевный подъем.

Эда привела меня в дом и познакомила с родителями - Меиром (Марком) и Ханой (Жанной). Мне оказали самое сердечное гостеприимство, которое только можно вообразить. Какие милые, достойные люди! Эда, чистая душа. Как у нее сочетается такое горение, такой идеализм с серьезностью, рассудительностью. И это в неполные 18 лет!

Непомнящие, в свою очередь, знакомят меня со своими друзьями. Чуть постарше Эды Шая Гиссер и его мама Элла, совсем молодая еще симпатичная женщина. Эда и Шая учились не только у Лемельмана. У них были самоучители, и от каждого гостя, из каждого источника, как могли, по крохам, по крохам собирали знания. Да, эти две семьи могут стать ядром серьезной группы. Тихонько, сначала намеками, потом подробнее, не вдаваясь в детали, я дал понять, что существует программа помощи городам, и что я ответственный за Одессу. Обе семьи приняли это с большим воодушевлением. Еще бы, теперь у них появится постоянный контакт с Москвой, с центром. Можно будет договориться об учебе, учебных пособиях, книгах. Ведь всего этого так не хватает. Я постарался, как мог, остудить их пыл. Не спешите, надо все хорошо взвесить. Научиться действовать аккуратно. Наступают нелегкие времена. Никто не знает, что там притаилось за поворотом.

Пожалуй, лучше всех реагирует Эда. Провожу с ней пару проверочных бесед. Ответственная, аккуратная, быстро схватывает. С ней и буду договариваться о деталях. Но ведь часто видеться не удастся. Нужно и об общем договориться, и о целях, и о подходе, и о частностях. Вещах важных, может, критически важных. Как связь, например, поддерживать? Письма писать? На чей адрес? Или до востребования? А кто получать будет? О многом мы переговорили с Эдой в ту пору. И на фоне делового контакта возникла взаимная приязнь и уважение. Однако масштабы всего проекта не раскрыл я даже ей.

Вскоре обнаружилось: не все у меня так гладко с новой одесской группой. Возникли две серьезные проблемы. Первая – это религиозность. На Эду и ее родителей произвел сильное впечатление приезд Влада Дашевского из Москвы, талантливого проповедника религии, тоже в прошлом одессита, и они начали соблюдать Шабат и кашрут. Шая уже щеголял в кипе. Довольно безапелляционно заявил мне, что он изучил христианство, и что все это чушь, ничего, мол, за этим не стоит. У евреев есть свое, еврейский закон, hалаха, и что его и нужно соблюдать.

Это все неприятно резануло. Не люблю шапкозакидательства. Без года неделя, как перестал под стол ходить, а уж все познал, изучил: там есть настоящее, тут нет настоящего. Я видел вполне серьезных, глубоких людей, изучивших не одну этико-философскую систему, которые искали и находили что-то в христианстве. Уж, наверное, не так это все просто, одномерно. Не то, чтобы у меня была особая симпатия к христианству, не наше это, конечно. Не радуюсь, когда евреи уходят в это с головой и уж, не дай Бог, крестятся. Но раз человек выносит скоропалительный приговор, нет у меня доверия к его новой привязанности, новому увлечению.

И вообще, почему я должен считать себя худшим евреем? Я люблю Израиль не меньше их, я пытаюсь помочь, я мечтаю увидеть Израиль развитой, сильной, эффективной страной. Несомненно, для иудаизма есть там почетное место. Это наши корни. Но не только ортодоксам принадлежит Тора. Это наше общее достояние. И оттуда мы берем наши праздники, на этом зиждется наша традиция.

Вот только не нужно все доводить до абсурда! К чему эта мелочная регламентация, эти бесконечные ограничения, правила, которые имели смысл, может, в эпоху Второго Храма или в средние века... Что за сухой формализм, мишурность. Как можно существовать, если всю жизнь тебе указывают: "Это делай, а это не смей!" Каждая эпоха приносит свое и живет она... по-своему. Надо сохранять главное.

Конечно, евреи - особый народ. Надо быть слепцом, чтобы не видеть это. Сколько нас ненавидели, мучили, преследовали, убивали! Как замечательно сказано где-то в еврейских книгах: "Еврейский народ – как одна овца среди семидесяти волков". А мы выжили вопреки всякой логике. Это может быть случайным? А воссоздание иврита, а воссоздание еврейского государства? Где еще, скажите на милость, вы слышали о таком? А представляете, как современники высмеивали Герцля или Элиэзера Бен-Иегуду?

Значит, есть какая-то особая сила, которая ведет наш народ, которая сотворила эти форменные чудеса в наше время, в эпоху скептиков и рационалистов. Тайная сила, высшая сила! Да, я не побоюсь этого слова! Источник всего! Вот это знание и есть главное... Его и надо пронести! Это и есть сущность! А внешние формы меняются. В одну эпоху носят туники, в другую – напудренный парик. Вообще я боюсь, боюсь этих людей, у которых есть ответы на все вопросы. Что-то есть в этом неполноценное. Нормально для человека сомневаться. Лишь ущербный человек делает вид, что все знает. А вдруг он ошибается? Что, не бывало такого? Еще как ошибаются! Ведь были же ортодоксы (кроме движения "Мизрахи") против создания государства. А ведь оно существует! Не развалилось! Сколько войн выдержало, победило. Из скольких стран алию приняло! Неужели ЭТО возможно вопреки воле Всевышнего?! Как они себе это объясняют?

Но если проблема религиозности в моих отношениях с одесской группой – проблема сугубо идеологическая, то вопросы стратегии поведения в городе – вопросы куда как практические. И вот выясняется, что строить потихоньку, исподволь им не по душе.

- Кого мы сможем так обмануть? – возражают они мне. – ГБ нас знает, как облупленных. Им особенно и делать-то нечего в городе: всего-то несколько семей отказников. Что тут можно скрыть? А слухами и сплетнями весь город полнится. Если неумело таиться, мы и скрыть ничего не сможем, и власти только больше разозлим.

Пытаюсь найти компромисс. Может быть, что-то сделаем открыто, а что-то тайно? Не всеведущие они, не всесильные. Зачем же открывать им все?

- Ну, например, уроки давать открыто. А связи со мной уж никак не стоит рекламировать!

Тяжелый это спор для меня. Тяжелый. Не открою я им всей картины, всей мозаики. Не вправе я. Только маленький кусочек они видят. А если все города так начнут? Даже несколько! Тогда нигде укорениться не сможем. Сметут нас. Уж лучше и не начинать. Но и навязывать свою волю я не могу. Да, и не выйдет из этого ничего!

– Что ж, если вы стремитесь к открытости – пусть будет открытость. Хотя это совсем не то, что мы рекомендуем. И вы должны отдавать себе отчет, что наши возможности вас защитить весьма и весьма ограничены. Старайтесь, по крайней мере, чтобы стиль ваш не был вызывающим.

Весть о том, что планируется семинар в Коктебеле, достигла и Одессы. Не удивительно, - уж полмира знает.

- Хочется поехать, – говорит Эда, - это такая возможность поучиться и всех увидеть.

- Не лежит у меня, честно говоря, душа к этому, - говорю. - Боюсь, что за это удовольствие придется потом дорого заплатить. Я советую воздержаться от поездки. Не надо сейчас дразнить гусей. Если же вы все-таки поедете, то в Коктебеле познакомьтесь со всеми. Чтобы вас знали. В случае, не дай Бог, чего, мне будет легче организовать вам широкую поддержку через московские круги. Только ради Бога, ничего лишнего, напоказ, только то, что необходимо для обучения. Стиль всегда очень важен.

Мы расстаемся. Сердце полно смутного беспокойства, неприятного предчувствия. Может, все-таки обойдется?

Проходит быстротечная неделя отдыха, единственная, которую я позволил себе за целый год, и я возвращаюсь в Москву. Сейчас нужно срочно найти работу. Пока еще не получил формальный отказ, можно было еще тешить себя надеждой – а вдруг не понадобится. И вообще власти не так придираются, пока находишься "в подаче".

Но к отказникам отношение другое. Не найдешь работы, начнут таскать за тунеядство. Не работать в СССР - уголовное преступление. Только этого мне не хватало. Нет, такой радости я им не доставлю. Нужно быстро-быстро подсуетиться, пока не кончился сезон отпусков. Ну, прощай работа по специальности! Все, что связано с разработкой компьютерной техники, в Союзе граничит с секретностью. Бежать от этого, бежать куда подальше.

Но страшно, страшно как-то. Бросить специальность? Столько лет учился, семь лет работал. Кто его знает, время трудное, это может тянуться годы, до-о-лгие годы. В моей области за два-три года отстанешь. Как представил себе, к горлу подступила тошнота. Нет, не пойду на них работать! Усиливать их, ненавистников Израиля, своим трудом? Чтоб они сгинули! На своих я буду работать. Такой проект, как города, куда как оправдывает целую человеческую жизнь! А специальность?.. Чем-то придется жертвовать. У всего есть цена.

Куда же идти, какие работы доступны активным отказникам. Сторож? Наверное неплохо, но работа сменная, скользящий график. Значит, ни для одной группы не смогу выделить постоянного дня занятий. Все развалится. Дворник? Унизительно как-то. Впрочем, вот Юлик Кошаровский дворничает. Сам доволен, и меня уговаривает:

- Представляешь, убираешь утром в охотку в детском садике свежевыпавший пушистый снежок. Чуть не самые приятные моменты моей жизни в отказе. И нагрузка есть, и свежесть. Знаешь, как снимает напряжение! И вообще, когда психологическое давление сильное, необходимо держать себя в форме.

Счастливая, детская улыбка, появившаяся на его лице, убедила меня окончательно. Что ж, попробуем тоже пойти в детский садик. Меня неохотно, но берут. Участок большой и неудобный. Снег надо убирать вручную. Какой нормальный человек пойдет на такую работу за смешную зарплату в 80 рублей?

Между тем начался семинар Кошаровского в Коктебеле. Поехали туда и Миша, и Оксана, и Юлик Эдельштейн. Довольно быстро организовались, начались занятия. Кроме самого Кошаровского преподавали и Миша, и Эдельштейн, и Дина Зисерман. Вместе с желающими поучиться поехала из Москвы довольно большая группа еврейской молодежи. Шутка сказать - такая возможность отдохнуть со своими!

Необычная большая, свободно держащаяся еврейская компания привлекает и многих отдыхающих - евреев. Народу становится все больше, сколько еврейских лиц, да еще в отпуске, много свободного времени... Непривычное общение со своими – буквально опьяняет. И уже, глядишь, даже не все из учебных групп ведут себя сдержанно. Один начинает травить политические анекдоты в компании, которую он видит первый раз, другой, завернувшись в талит, начинает демонстративно молиться на пляже. Ах, как мы не избалованы еврейской свободой! ГБшники, конечно, крутятся тут же и даже провоцируют понемножечку, но все так как-то, не всерьез.

Однажды ранним утром Кошаровский, по своему обыкновению, делал утреннюю пробежку. Вдруг из кустов прямо ему под ноги выпрыгнул человек. Юлик увернулся, но невесть откуда взявшиеся милиционеры забирают его в отделение. Следует комедия административного суда – мелкое хулиганство. 13 суток административного ареста. Участники семинара и мы в Москве протестуем, возмущаемся, шлем телеграммы – толку мало. Семинар прекращается. Хотя и довольные учебой, но весьма подавленные случившимся, участники разъезжаются.

Осень всегда у нас богата событиями. Одно из самых любимых – это, конечно, конкурс песен, который проводится в подмосковном лесу Овражки. Рассказывают, что традиция собираться где-нибудь на поляне в подмосковном лесу родилась в середине 70-х. Было тогда такое место, которое называли поляна Лунца. Вообще, место было не очень удобное. Ехать нужно было туда на автобусах, мест в них частенько не хватало, так что собиралось самое большее несколько десятков человек. Потом несколько лет был перерыв.

В конце 70-х Вольвовский и Нудлер решили взяться за дело по-новому и всерьез. Обратились к Толе Шварцману, опытному туристу, хорошо знавшему все Подмосковье. Он-то и нашел это лес, Овражки, с большой удобной поляной, недалеко от станции электрички. Обновили поляну осенью 78-го, а весной 79-го первый раз выбрался и я. Собралось человек 60.

Заражая всех неподдельным энтузиазмом, Ари Вольвовский раскатал заранее приготовленные бревна - земля-то холодная, и каждый устроился на бревне. Кажется, это был День независимости Израиля. Вольвовский произнес зажигательную речь, посвященную празднику. А потом все разбились на маленькие группы, поболтать о том о сем, поиграть в бадминтон, просто погулять.

Второй раз я поехал на Лаг ба-Омер. Было уже, наверное, человек 150. Но не дремлет и КГБ. По дороге от станции к поляне раза три встречаешь их машины. А где и без машин стоят группками. И вся поляна окружена. В гражданской одежде, конечно. Кто-то нацепил себе повязку дружинника, кто-то притворяется, что из организации защиты лесов.

Все время пытаются втереться в еврейскую группу. То незаметными замечаниями какими, а то, наоборот, оскорблениями, нападками. Провоцируют, пытаются заставить среагировать, вступить в перепалку. В группе, в которой я стою, провокатор, видимо, попался подготовленный, опытный. Вот кто-то из наших отвечает ему на оскорбление, разговор идет уже на повышенных тонах. Чувствую, нехорошо, распалит профессионал парня, не миновать «суток».

Тут подошел Вольвовский, наклонил голову, послушал минутку и внушительно произнес: «Не надо разговаривать с чужими!» И все, как припечатал! Перестал парень реагировать на провокатора, будто столб он! Как ни пытался тот встрять в разговор, - тщетно!

Надо же, одну только фразу произнес, - и ... спас парня. Вот это мастерство!

Овражки быстро приобрели популярность. На каждую встречу людей прибывает все больше и больше. Уже прознали в других городах. Начали появляться и оттуда. Ничего удивительного, - единственное такое место во всей стране, кроме, может, улицы Архипова – «Горки», где можно собираться. Вскоре на встречи начинают прибывать уже сотни.

Как-то раз евреи, прибыв на полянку, обнаружили включенный на полную мощность трактор. Тарахтит, тарахтит, и разговаривать-то невозможно, нечего и говорить про конкурс песен. Тракториста нет. Кто-то из евреев попытался подойти и выключить, ан нет, - не дают ГБшники. Ухмыляются, стоят подле трактора, довольные. Новое оружие против евреев придумали. Так и вправду не отдохнешь. Хоть домой уезжай. А уедешь - прощай, Овражки. Они в другой раз и три трактора пригонят, и десять.

Вдруг Геша, маленькая дочка Бори Чернобыльского, с криком вырвалась от него и помчалась в сторону трактора. Боря – за ней. ГБшники на мгновение растерялись. Секунда, и Боря внутри. Глушит мотор, и, схватив ребенка, - обратно, в гущу евреев. Опомнившись, обозленные ГБшники пытаются схватить его, но воодушевленные героическим поступком евреи окружили Чернобыльского плотным кольцом. Не дают! Всех бы перехватали. Но нет инструкции. Так и отстояли Борю! К сожалению, временно. Отомстили ему ГБшники в конце 81-го. Боря был арестован, осужден на год и отправлен в Сибирь.

Да, Овражки стали очень популярны. Сейчас, осенью 80-го, творится что-то из ряда вон выходящее. Кого ни спросишь, все собираются в будущее воскресенье на конкурс песен. Просто как эпидемия, как горная лавина... С нетерпением ждем воскресенья. Ну и картина! Такое вряд ли когда забудешь. По всему лесу текут, текут ручейки евреев. Чем ближе к поляне, тем больше набирают силу. А вон издалека я вижу что-то черное. Какое-то огромное пятно. Неужели, это все люди? Ну, это вам не четыре сотни. Тут, наверное, тысячи полторы!

Вся поляна заполнена, кишит людьми. С трудом найдешь место присесть. А новеньких сколько! Первый раз в жизни, наверное встречаются с еврейскими активистами. Впрочем, как послушаешь разговоры, так все больше про отъезд в Америку. Проблема не новая. Ну, что тут мы можем сделать за одну мимолетную встречу?

Сменяют друг друга ансамбли, вот и выступление про праздник Суккот.

Я оглядываюсь вокруг. Сколько народу! Уже, наверное, тысячи две. Последним просто негде стоять. Да-а. Этот конкурс песен войдет в историю. В приподнятом настроении все едут домой. Какую силу мы продемонстрировали! И как это важно именно сейчас, когда выпускают с каждым месяцем все меньше и меньше. Ну, интересно, что-то будет в следующий раз?

А в следующий раз поезд с евреями просто не остановился на станции Овражки. Не остановился он и на следующей станции. А платформы, вплоть до самой кромки, были заполнена солдатами. Даже если открылась бы дверь, - ногу некуда поставить! Те немногие упрямцы, которые выйдя на третьей станции, пытались все же добраться до поляны, наткнулись по дороге еще на одну сплошную цепь солдат... Так задушили Овражки.

Прошли тринадцать суток Кошаровского. И вот он снова в Москве. Похудевший, нервный, издерганный. Беспрерывно курит, полный рассказов об отсидке. Но в целом здоров. Зубы вот только пострадали. Что ж, бывает и хуже. Паша Абрамович, когда в последний раз выходил на демонстрацию, 15 суток получил. Вот он тяжело сидел... Подхватил воспаление легких. Потом много месяцев не мог оправиться.

Не успели Эда и Шая вернуться в Одессу после Коктебеля, как ГБ разразилась волной преследований. Чуть не каждого еврея, кто имел смелость хоть на йоту высунуть голову, тягают на допросы - многочасовые, изнурительные, пугающие. А на допросах все про остальных активистов выспрашивают.

- Что это вы запираетесь, не хотите про имярек рассказывать? А он про вас не стесняется... Знаете, что он сказал?

И зачитывают подслушанные в квартире сведения, искусно сдобренные правдоподобной клеветой.

В конце допросов еще и бумагу требуют подписать с показаниями на других.

– Из кабинета не выйдешь, пока не подпишешь!

Потоком сыплются оскорбления и угрозы. Бывает, и без рукоприкладства не обходится! Даст человек слабинку, подпишет, - и готово дело, документ в руках ГБ. На остальных давление усилится. Но и тому, кто подписал, особо сладко не будет. Сразу берут на заметку: в случае чего надави - и сломается. Идеальный объект для новых допросов.

Начинается серия обысков. Непомнящие, Гиссер, Ко(й)фман, Меш. Повторные обыски. Одесса быстро становится столицей давления и преследований. От безысходности друзья из Одессы начинают звонить непосредственно мне домой. Что ж делать? Мы взялись прикрывать город. Следует еще звонок, и еще! Однажды звонит Эда, ее голос прерывается: «Они стучатся, рвутся в дверь. Скажи, что делать? Открывать? Не открывать?»

- Спроси, есть ли у них хотя бы ордер на обыск.

Когда слышу вновь и вновь характерный междугородний телефонный звонок, каждый раз вздрагиваю. Жди беды. Через несколько дней Эда звонит снова: «Шаю забрали, 15 суток дали. Уже заставляют его таскать цемент, а него позвоночник не в порядке.» Звери, мучают парня беззащитного! Как бы провокацию еще не учинили. Он ведь молодой, горячий.

Хватаю такси и мчусь к Хасиным. Гена и Наташа известные отказники. И отказ они просиживают не за чужими спинами. Гена стал одним из виднейших учителей в Москве. А Наташа взяла на себя ответственность за помощь узникам Сиона. Через нее идет информация об их состоянии, их просьбы. Через нее переправляются вещи, одежда, медикаменты. Она ведает и ссыльными. Фактически, у нее целая большая группа, занимающаяся практической помощью узникам.

В дополнение ко всему этому Гена и Наташа всегда пытаются помочь полезным советом, если кто-то попадал в беду. Я рассказываю им о положении дел в Одессе.

– Не надо паниковать, пусть свяжутся с Яном Мешем, - говорит Наташа, - посоветуются с ним, он человек опытный в таких делах. Ну, а мы со своей стороны, конечно сообщим иностранным корреспондентам. Держи нас в курсе.

Мы прощаемся. Я, ободренный и успокоенный, отправляюсь домой. А Гена без промедления едет к Александру Яковлевичу Лернеру. Профессор Лернер приобрел большую на известность на Западе в связи с делом Щаранского, когда он подвергался нападкам в советской прессе. Его контакты с иностранными корреспондентами сослужили нам большую службу.

Наши отчаянные усилия привели к успеху, хоть и небольшому. По крайней мере, Шаю больше не заставляют таскать цемент. Но в отместку отключили телефон у Непомнящих, и теперь для связи со мной им нужно каждый раз тащиться в центр города.

И в отношении отъезда начали приходить дурные вести из Одессы. Местный ОВИР стал принимать вызовы лишь к прямым родственникам в Израиле, что автоматически лишило возможности даже подать документы на выезд огромное большинство еврейского населения. Впрочем, и на этом не остановились. Вскоре стали требовать доказательств, что родственники в Израиле и в самом деле родственники. Нелишне вспомнить, что весь отъезд с начала 70-х происходил формально под видом объединения семей. Всегда требовали вызов из Израиля, и власти заставляли придумывать какие-то истории о том, как этот родственник или псевдородственник попал в Израиль. Но в либеральные периоды власти смотрели сквозь пальцы на то где, у кого и какие родственники. Теперь же все процедуры превратились в форменное издевательство. Стали отказывать в подаче документов на выезд даже к прямым родственникам, если у подающих есть другие прямые родственники в Союзе.

- Куда это ты собираешься к брату в Израиль, если у тебя здесь остаются родители?- издевательски спрашивали сотрудники ОВИРа.

Впрочем, пройдет немного времени, и сестры, братья, бабушки и дедушки вообще перестанут в глазах Одесского ОВИРа считаться прямыми родственниками. Пройдя успешное испытание в «одесской лаборатории», этот «новый порядок» начал «успешно» распространяться и на другие города Украины, и далее по всей стране. Единственное примечательное исключение составила Еврейская автономная область в Биробиджане. Оттуда и в лучшие-то времена не принимали документы на выезд.

А в Москве, между тем, началось сильное давление на семью Некрасовых, на квартире которых проводился учительский «дибур». Стало ясно, - власти вознамерились его закрыть. Но... «дибур» не побоялась приютить Дина Зисерман. Какая сила духа в этой миниатюрной, изящной молодой женщине!

[1] Нешира – отпадение (ивр). Разорвав дипломатические отношения с Израилем вследствие его победы в Шестидневной войне, СССР запретил прямые полеты в Израиль. Репатриацию приходилось осуществлять через Вену. Это давало возможность получившим израильскую въездную визу «отпадать» в Вене и уезжать в США вместо Израиля.

[2] Иордим – спускающиеся (ивр). Поскольку Израиль, согласно классическим еврейским представлениям, находится высоко в смысле святости, то переезд евреев в Израиль называется алия (подъем), отъезд из Израиля - йерида (спуск).

Эфраим Холмянский

ЗВУЧАНИЕ ТИШИНЫ