Майя Каганская

Встань и беги!

Когда я проснулась в начале душного октября 1976 года, передо мной сидела израильская журналистка, кажется из «Маарива». Мы тогда еще были в новинку, и интервью брали, если не у каждого, то уж точно через одного. И первый вопрос, который она задала, был такой: «למה באת?»

Не помню, что я ответила, скорее всего нечто, что по здешним, за четверть века не изменившимся понятиям, проходит по статьям: «על רקע רומנטי» и «פטתי».

С тех пор мне столько раз приходилось давать интервью ивритским корреспондентам, что, пожелай я собрать их воедино, вышла бы вполне пухлая книжка.

Но и через десять, и через пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет вопрос: «Лама бат?» возникает с регулярностью и неотвратимостью хамсинов. Как будто каждому подросшему поколению тружеников израильских СМИ я обязана отчитаться в причинах непреходяще странного моего здесь присутствия. И потому уже давно, очень давно я заготовила стандартный ответ: «Знала, но забыла».

На самом деле, я, конечно, ничего не забыла. Как может человек забыть тот слепящий миг, когда все то неоформленное, хаотичное, с чересполосицей света и тени, дурного и хорошего, что именуется «жизнью», – вдруг стягивается в тугой, на манер морского, узел, в напрягшийся мускул железной воли, устремленной к одной единственной цели, и ты понимаешь, что возврата нет, что все черновики, фрагменты, наброски сложились в единый сюжет, в котором ты и автор, и герой одновременно.

Мог ли Достоевский забыть ту петербургскую морось, когда за утренним кофе с молоком и газетой ему на глаза попалась заметка в разделе уголовной хроники: некий студент совершил убийство, поскольку, – как он чистосердечно пояснил, – находился в стесненных денежных обстоятельствах, и ничем другим поправить их не мог!?

Мог ли Раскольников забыть ту минуту, когда при взгляде на гадкую старушонку процентщицу он с последней ясностью понял: святость любой человеческой жизни – ложь, в праве на жизнь нет равенства!?

Из этих двух мигов прозрения и возник роман «Преступление и наказание», тот самый, который в своем последнем могильном убежище читал Саддам Хусейн. Что он искал в романе: оправдание преступления, неотвратимость наказания? Неведомо. Но после этого ошеломляющего сообщения все разговоры о самодостачности исламской культуры перед лицом культуры европейской стоят в моих глазах столько же, сколько русский рубль на международных валютных торгах, то есть ровным счетом ничего.

Легкость и готовность, с которой Израиль принял
полит-корректную концепцию равенства культур, настораживает и смущает. Концепция эта, возможно, политически выгодна, но интеллектуально абсолютно не корректна.

Политических дивидендов от присоединения к конвенции у нас пока что не наблюдается, а вот культурный урон очевиден: израильская культура и без того чересчур коллективистская и сильно усредненная в основном своем потоке, лишилась самокритичной тревоги, зато утвердилась в недаровитой самоуспокоенности.

Пример с «Преступлением и наказанием», конечно, мрачен. Но этим я вовсе не хочу сказать, что принятое некогда решение было окрашено в цвета страха и трепета, – нет! Но оно было фатальным, со всеми оттенками неизвестности и мрачной несвободы, которые фатальность предполагает. В таком выборе информация о предмете выбора, сколь угодна большая или сколь угодно малая, достоверная или не очень, не помогает и не приоткрывает сокрытое будущее. Так либретто балета сообщает о его содержании и ничего о самом балете.

Выбор, выбор... Почему его пришлось сделать? Антисемитизм? О, да! Но то был не антисемитизм «черты оседлости» и еврейских погромов, не гитлеровский, не сталинский, с его кампаниями против космополитов, театральных критиков и прочих убийц в белых халатах... И запрограмммированным финалом в снегах Сибири при помощи экологически чистых средств (холод, голод, северное сияние, снежный саван), без всякой дорогостоящей химии и прочих зловредных нитратов.

Отрицание Катастрофы преследуется законом во многих странах Европы, что не мешает Европе бодро антисемитствовать. Но все же... Даже израильтян, весьма вяло откликающихся на недавнее еврейское прошлое, попытка отнять у нас Катастрофу доводит до каления и кипения.
О сталинском варианте окончательного решения я и десятки тысяч людей моего поколения знаем с такой же достоверностью, с какой бывший узник лагерей уничтожения знает повадки и приметы ада, в котором он побывал. И что же? Ни у кого я не встречала такого яростного сопротивления самой возможности обсуждения этой темы, как у израильтян – историков, советологов, просто нормально образованных и умеренно-левых уроженцев страны. Короче, у представителей слоя, которых в России именуют интеллигентами, а здесь – интеллектуалами. Но, как их не назови, они – та природная среда естественного для меня социального обитания, та «малая родина», вне которой родина большая, историческая, превращается в пустой знак фантомного пространства.

Отказ от истины в угоду идеологической вере, таков был главный урок и первый удар, который я получила при первых же контактах со своими ивритскими односословниками. Урок я усвоила, от удара не оправлюсь никогда.

Что ж до антисемитизма после-сталинского, особенно 60–70-х годов, – то был антисемизм усталого, дряхлеющего, задерганного общества, склеротически повязанного своим интернационалистским прошлым, но уже неспособного, да и не стремящегося сопротивляться ментальному напору православно-антисемитской страны.

При всем том место, которое евреи, начиная со второй половины 30-х годов, заняли в культурной (научно-художественной) элите, оставалось за ними попрежнему. Кому-то это удавалось легче, кому-то трудней. Важнее психологическая доминанта: общее с собственно русским интеллектуальным авангардом омерзение к идеологическому надзору и претензиям власти на последнее слово о судьбах мира и человека, давало еврейским интеллектуалам чувство духовной близости с их русским окружением. Еврейское существование не выпадало в горький социально-этнический осадок непризнанности и отщепенства. Экологических ниш хватало на всех. Одни предпочитали диссидентские кухни с сильным запахом текущей политики, я вольготней чувствовала себя на богемно-художественных сборищах. А примешавшийся к этому ядовитый привкус антисемитизма всецело зависел от порога чувствительности отдельно взятого еврея (я встречала и встречаю немало соотечественников, утверждающих, что никакого антисемитизма на их географической родине не было и нет, потому что лично они с ним не сталкивались. Охотно верю...).

Замечательно, что сионизм образца 70-х годов заново родился, вырос и окреп как раз в прослойке наиболее преуспевших, социально интегрированных евреев – докторов физико-математических наук, гуманитариев с именами, художников, людей экрана и рампы. И это в то самое время, когда массовый советский еврей клялся в верности социалистическому отечеству и, хоть не без оглядки на соседей и сослуживцев, но, тем не менее, искренне, призывал на голову Израиля все мыслимые беды, включая атомную.

И этот же еврей жил с остаками идиш в памяти и в доме, мацой на Песах, подпольно обрезанным младенцем и Шолом-Алейхемом в русском переводе на книжной полке. Конечно, это ублюдочный и позорный вариант сохранения национальной идентичности, но меня не прельщает и более чистоплотный: никогда не поверю в прямую связь между так называемым еврейским образом жизни и выбором Израиля. Если связь и существует – она обратная.

Исконно еврейские ценности: изучение источников и традиции, весьма популярное, кстати, среди евреев в пост-советской России, еврейская семья, сдобный, ни с чем не сравнимый аромат традиционного еврейского дома с ежепятничным возжиганием свечей и еврейской женщиной в роли святого образа в красном углу бытия... Весь этот подарочный набор напоминает мне знаменитое прустовское пирожное «мадлен», увеличенное до общенародных размеров, чей вкус и запах призван воззвать к национальной памяти и по ассоциации вызвать в ней ответную волну воспоминаний и привязанности к семейному лону.

Но, как для того, чтобы поднять цену пирожного до уровня философской ценности, потребовался Марсель Пруст, так сионистский вызов напрямую адресован личности, только личности, притом кьеркегоровского профиля: «Быть собой, значит выбрать себя в качестве себя».

«Чего вам здесь недоставало?!» – с горечью и ревностью вопрошали русские коллеги своих вполне успешных и благополучных еврейских друзей, которые внезапно всем предметам ширпотреба предпочли чемоданы.

Культурная элита – это сословие личностей. Только личность творит культуру, и только через культуру личность (даже иракского диктатора!) способна опознать, застолбить и утвердить себя. Именно здесь, в этой самой горячей точке миропонимания («Что есть личность?», «Что есть культура?») между израильтянами и выходцами из России обнаружилась пропасть такой глубины и ширины, что перекинуть через нее мост – не дано.

Однажды Ариэль Шарон, комментируя израильско-палестинский конфликт, упомянул Судеты, судетских немцев и гибель Чехословакии. Как водится, на высказывание лидера нации тут же оперативно огрызнулись. Один из откликов меня не просто поразил, а сразил. «Зачем Шарону Чехословакия? – горячился некто профессор социологии. – Я понимаю, был бы он выходцем из Европы... Но ведь он уроженец страны! Какое все это имеет к нему отношение?!»

Это не политическое суждение, это суждение антропологическое. В соответствии с ним, человек напрочь выведен из состава животного мира и низведен до статуса растения – только растение всецело определяется координатами «здесь» и «сейчас».

Но ведь еще наши предки, в пастушеской древности освободили человека из-под юрисдикции природы и назначили ему местом обитания Историю. А где история – там господство памяти, воли и всех трех времен: прошлого, чтобы знать; настоящего, чтобы жить, и будущего, чтобы преодолеть смерть и продлить себя в бесконечность. Это Закон Человека, каждого человека. Что уж говорить о личности... Для меня парадокс личности заключается в том, что она начинается там, где кончается личный опыт. Что и сколько из внеличного захватывает человек, такая ему и цена. Никакой «сипур иши» не объяснит «Войну и мир», перевоплощение Флобера в мадам Бовари или зацикленность Эйнштейна на тайне пространства-времени.

Поражает готовность, с которой обиходный иврит сдался соединению слова «культура» с самыми неожиданными и неподходящими партнерами. У нас есть «культура досуга», «культура жилища», «культура еды и питья»... А совсем недавно появились такие эксцентричные культуры, как «культура лжи» и «культура злонамеренных утечек информации». Иными словами, любой хоть сколько-нибудь организованный социальный опыт незамедлительно переводится в ранг культуры. Но это тупик, дремучее бездорожье, отступление в глубокую архаику.

Алию 70-х принято именовать «идеологической», то есть сионистской, как бы в укор и упрек последующим волнам – «колбасным», «беженским» и тому подобным. Но то, что израильтяне привычно и механически именуют сионистской идеологией, даже отдаленно не похоже на происходившее с нами.

Я абсолютно нерелигиозный человек, я – атеистка. И никогда не обращалась к примерам из ТАНАХа для описания своего личного опыта. Но тут, кроме «Встань и иди!», не срабатывает ни одно другое объяснение. Голос, правда, прозвучал не извне, а изнутри. И первые шаги пришлось сделать в том же внутреннем пространстве души. А что случилось после этого? Окружающий мир вдруг начал линять и выцветать на глазах, прекрасный город, в котором я росла, жила, любила, дурнел не по дням, а по часам. Погружался в недоступные и ненужные мне переживания. Короче, становился необратимо чужим. Голоса друзей, не услыхавших одновременно со мной повелительного зова, звучали все глуше, как бы с другого берега бытия. Задолго до того, как я пересекла советскую границу и приземлилась в Лоде, я была уже не там и не с ними.

Вопреки распространенному мнению, как раз первые годы так называемой «абсорбции» для меня проходили на удивление легко. Не Израиль «абсорбировал» меня – я его впитывала и принимала. А тут в силу вступал экзотический ресурс, особенно обширный у пишущих людей и художественных натур: как-никак – приключение, авантюра, рывок из постылой заданности в царство осуществленной свободы. И только, когда поймешь, что это не побег от обыденности, а новая обыденность, и это навсегда, – наступает оторопь.

Статья опубликована в переводе на иврит в 19-ом номере журнала "Эрец Ахерет" (2003), публикуется здесь в авторской версии.

"Педагогический Центр", 08.2004

Другие стати Каганской:

Hosting by