Эдуард Бормашенко

Интеллигенция, культура и религия

        «Нужно только всем вычеркнуть из своей памяти различные старые предубеждения, сбивчивые недальновидные представления, иначе ограниченные умы могут легко подумать, что переселение будет совершаться из культурной страны в некультурную, невежественную. Напротив, наше переселение именно стремится к культуре, поднимаясь все выше и выше по ступеням развития, а не возвращаясь к прежним ступеням»
        Т. Герцль «Еврейское государство»
В израильском обществе принято сортировать людей на «правых» и «левых». Среди прочих таксономий не последнее значение имеет деление на людей интеллигентных и не слишком. Причем, слово «интеллигенти» в неоиврите весьма близко по значению своему русскому аналогу, что не удивительно, ибо откуда же и взялась светская израильская интеллигенция, как не из Росссии.    Но так ли уж приложим к ней эпитет светская?
А. Воронель в «Трепете забот иудейских» точно подметил, что секуляризованный еврей непременно начинает поклоняться тому чем занимается в силу выбранного им ремесла, евреи-индологи становятся буддистами (А. Пятигорский), режиссеры начинают ходить в театр как в храм (приносят жертвы на алтарь Мельпомены), ученые превращают лабораторию в святилище, не случайно именно М.Ромм снял «Девять дней одного года», фильм в котором физики жертвуют жизнью во имя науки. Яков Шехтер обратил мое внимание на эту выспренную лексику: алтарь, жертва, служение – налицо все признаки культа. Пожалуй, самым определенным образом высказался Мигель де Унамуно, в своей знаменитой речи, обращенной к фалангистам, ворвавшимся в университет Саламанки: «Мы находимся в храме. Это храм разума, и я верховный его жрец…».              
Здесь нам неизбежно придется ступить на очень тонкий лед. Если не на величайших произведениях человеческого духа: Парфеноне, хоралах Баха, портретах Рембрандта и уравнениях Максвелла лежит отблеск божественного присутствия в мире то, где же его сыскать? И тогда служитель искусств и в самом деле жрец бога живого. Соблазн принять эту точку зрения велик. Интеллигентному выходцу из России, у которого советская власть отняла бога отцов, «жреческое» служение музам видится естественным заполнителем экзистенциального вакуума.
Мне выпала неблагодарная, заведомо проигрышная роль борца с гидрой культуропоклонства, головы которой будут отрастать куда быстрее моей убогой способности их отрубать, но ведь очень многое в этой проблеме уже отмыслено. Статус личности, задаваемый последовательным монотеизмом, и положение «человека в искусстве» образуют шероховатый стык, точно и тонко проработанный профессором Иешаягу Лейбовичем. Он говорит вот что: не путайте, пожалуйста, удовлетворение ваших экзистенциальных  потребностей со служением Вс-вышнему. Ваши духовные запросы могут быть прекрасны, благородны и возвышенны, но, только вот, не думайте, что удовлетворение самых   одухотворенных ваших потребностей есть форма служения Тв-рцу. Отнюдь нет. Иудаизм здесь предлагает очень трудный к переводу в иные языки термин «эмуна лишма», что довольно-таки  неуклюже может быть транслировано в русский, как «вера во имя нее самой». Все, что несет на себе налет веры в Б-га, который служит человеку, обслуживая те или иные его надобности, согласно Лейбовичу есть не что иное, как более или менее подретушированное идолопоклонство.
Моше перед тем как отправиться к евреям  пытается выяснить у Вс-вышнего, как Его имя, и получает такой ответ: «Я сущий, который пребывает вечно!» И сказал еще: «Так скажи сынам Израиля – Вечносущий послал меня к вам». И еще Всесильный сказал Моше: «Так скажи сынам Израиля – Б-г, Всесильный Б-г Авраама, Всесильный Ицхака и Всесильный Яакова  послал меня к вам» (Шмот,3:14-15). Лейбович, опираясь на традицию комментирования Танаха, замечает: на вопрос об имени получен исчерпывающий ответ уже в первом предложении «Я сущий, который пребывает вечно». Так зачем же приведены все последующие подробности? Дело в том, что Моше отправляется к народу, четыреста лет влачащему рабское существование, и дабы вывести его из этого состояния необходимо первым делом утолить первейшую экзистенциальную человеческую надобность – потребность иметь и помнить имя отца и деда. И вот оттого-то Моше должен бросить евреям спасительный канат, сказав: меня послал Б-г Авраама, Ицхака, Яакова, связав вот этих реальных замордованных рабов с праотцами.
Обратите внимание: Вс-вышнему небезразличны духовные запросы евреев, но предлагаемый Им способ удовлетворения духовной жажды вовсе не так очевиден, как кажется; куда более естественным выглядит иной вариант. Итак: евреи, вы выходите из Египта, вы рождаетесь заново, все ваше проклятое рабское прошлое не имеет никакого смысла и значения, прочь от этих  замшелых рыжих предков, швыряющих в вас, свободных людей, «заросшие щетиной кулаки». Моше велено ткнуть евреев их длинными носами в родословную, и в каждом поколении мы всякий раз выходим из Египта (для эмигрантов из СССР должен быть внятен самый буквалистский смысл исхода). Где-то у А.Пятигорского я наткнулся на то, что существует два вида прошлого: одно давит нам на затылок, другое прошлое,  когда мы оборачиваемся к нему, бьет нас по лицу. Наше громадное и страшное «вчера» с готовностью доставляет нам оба вида ощущений.
А тем, кто набрался смелости на исход, предлагается тяжкое бремя веры во имя ее самой. Лейбович, занимая в этом вопросе самую бескомпромиссную позицию, требовал исключить из молитвы все личные мотивы, говоря, что если человек болен, ему надо идти в аптеку а не в синагогу. В точно той же мере, Б-г вовсе не обязан обслуживать и наши духовные потребности. Философ заставляет нас непрерывно отрабатывать «пережитки палеолита в сознании», наше желание заставить Тв-рца служить нам а не наоборот (это маг и шаман только тем и заняты, что пытаются заставить богов им прислуживать).
Лейбович говорит: послушайте, вы хотите писать стихи – пишите, хотите изучать квантовую механику – изучайте, все это почтеннейшие и достойнейшие занятия, но не думайте, что тем самым вы хоть в какой-то мере выражаете ваше отношение к Б-гу. Более того: наша прямая обязанность рефлектировать и осознавать  не влез ли какой ни будь божок (скажем муза) на место Вс-вышнего. Подобный подход в самом явном виде был оформлен Максом Шелером: человек «должен, во-первых, посредством самоанализа осознать своего «идола», занявшего у него место абсолютного бытия и добра; а во-вторых, он должен разбить вдребезги этого идола, т.е. вернуть эту чрезвычайно обожаемую вещь на ее относительное место в конечном мире» («Философское Мировоззрение»)
Пользуясь терминологией А. Воронеля, нам надлежит беспощадно обдирать слой слой за слоем луковицу познавательного процесса, не позволяя шелухе занимать неподобающее ей место, и самый тяжкий вопрос ждет нас впереди, а что останется, когда мы разденем всю луковицу, сказав себе: и это (наука) – не бог, и это (культура) не бог, и это (уж не знаю, что) не бог?  Ответ иудаизма известен – алаха, закон; как пишет рав Адин Штейнзальц, если христианин верит в то, что бог воплощен в человеке, то еврей верит, что Б-г воплощен в законе. Но мне известно и то, что, именно этот ответ и не устраивает моего воображаемого интеллигентного оппонента. Стоит прислушаться к языку: в иврите слово «тарбут», культура, растет из корня, означающего  увеличение, размножение. Так собственно культура и выявляется, распухая, занимая свободное интеллектуальное и вещное пространства, и делая нашу жизнь интересною. Религиозность же неизбежно связана с самоограничением, нередко переходящим и в самоустранение перед лицом Вс-вышнего, интересная жизнь при этом вовсе не гарантирована. Скажем точнее: цель религиозного бытия уж никак не может состоять в том, чтобы сделать жизнь интересной. Теперешний интеллектуал готов уж, так и быть, примириться с верой, но только при том, что она не не повредит культурной жизни, а уж если накладываемые религией ограничения входят в противоречие с культурой, то тут уж, простите, отдайте идолу идолово.
Среди того немногого, что дошло до нас от Гераклита есть такой замечательный фрагмент: «сухой свет – душая мудрейшая и наилучшая», иногда переводимый и так «сухой блеск души – высшее из совершенств». Сухой свет души, по-моему разумению, - порождение напряженной религиозной жизни. Современная культура светит мокрым  светом. Когда-то при обсуждении не помню чьих стихов  Анатолий Добрович сделал поразительное замечание: «недурные стихи, но в них маловато крови, маловато спермы». Я подумал: пожалуй, Добрович прав, вся современная культура пропитана этими жидкостями, отношение к которым в еврейской традиции известно даже людям не слишком сведущим в иудаизме. Закатывающаяся Европа подсвечена влажным светом. В Израиле повышение влажности вечернего воздуха непеременно сопровождается розоватым свечением ночного неба; все розово: облака, свет фонарей; от этого сукровичного оттенка мне всегда не по себе.             <

***
        «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию».
        А.Ф. Лосев
Г. Померанц, отвечая когда-то на мой полемический выпад, написал: «интеллигенция – худший слой общества, если не считать других еще более худших». Разговаривать о целом классе людей в терминах «хорошо-плохо», по моему разумению, бессмысленно, но стоит вспомнить о том, что один из первых взрывов автоантисемитизма, преодоление которого мы празднуем в Хануку,  пришелся на эпоху эллинизма. Именно тогда «появилась новая социальная группировка – интеллигенция, которая с небывалой жаждой свободного, независимого утонченного знания и весьма изысканных ощущений заявила о своем приоритете во всех делах культуры и резко выступила против старого аристократически-крестьянского, а по жизни весьма демократического, наивного и полудеревенского консерватизма» (А.Ф.Лосев «История античной эстетики. Ранняя Классика»).
Интеллигенция многое, слишком многое готова простить за интересную, насыщенную жизнь, за страсть к новому. Надежда Яковлевна Мандельштам умиленно писала о том, что первые чекисты были люди высокой культуры и утонченного вкуса, это потом нарисовался новый тип рыцаря революции с низким лбом и пререразвитыми надбровными  дугами, которому не было дела до акмеизма и символизма; ну, как тут не вспомнить ехидного Фазиля Искандера, в квадратурах разъяснившего, что за буревестником непременно появится горевестник.
Дело не в том, что русско-еврейская интеллигенция дурна, а в том, что всякая интеллигенция, по долгу службы склонна, поклоняться богу чужому, имя которому – культура, и божество это как и все прочие божки с нехорошей последовательностью требует человеческих жертв. Особенно же худо, когда эта наклонность не рефлектируется, не осознается. Мы как-то позабыли о том, что одним из факторов, обусловивших нежелание евреев спасаться от гитлеровцев, была твердая уверенность в том, что такой культурный народ как немцы, народ Гете и Баха ничего плохо злоумыслить не могут. Любопытно, что именно культурный еврей, верящий в Гете и Баха, с древнейших времен и по сей день служил главным объектом ненависти антисемитов: «природный еврей ужасен, но культурный  еврей ужасен стократ (Р.Вагнер)».
Сегодня уже знакомый нам идол взялся за нас по-иному: культурные евреи попросту перестали размножаться, детей рожают в основном темные фанатики. Если мы припомним сентенцию лучшего друга еврейских детей Ясира Арафата: «главное наше оружие матка арабской матери», прекрасно ложащуюся на нашу веру в бесспорную ценность демократического пересчета голосов, то нам станет не до шуток.
  Наиболее последовательно культуропоклонство было отмыслено М. Гершензоном периода «Переписки из двух углов»,  нужно было сначала так прокультуриться, как это удалось Гершензону, чтобы потом написать: «культура затмила наш разум, приучив нас видеть во всех созданиях, от камня до человека только средство, вследствие чего человек и самого себя сознал средством, а сознав и стал им: стал орудием культуры». Или вот еще такие размышления на темы еврейской жизни: «была безотчетная вера в осмысленность жизни: бесценный клад; ее не заменяет ни вера по Марксу и Гегелю, ни даже вера по Бергсону и Джемсу; было на земле благолепие быта: синагога и взаимное приветствие праздника, светлая чистота пасхи, трубные звуки в Судный день, и прежде всего Суббота; их вовеки не заменят театр и кинематограф, международная елка и обмирщенное воскресение». Обратите внимание: Гершензон вовсе не против ни театра ни кинематографа, но им осознана невосполнимость утраты специфического религиозного духовного усилия веры во имя ее самой.  Усилие это не заменить ни театром, ни кинематографом. Ну, как поверить в то, что эти строки написаны тем же Гершензоном, видевшим в еврейском прошлом лишь только черную дыру бесконечной поглощающей силы.

***
        «Когда Шпенглер агитирует за гешефт против культуры, от этого странным образом выигрывает культура, а не гешефт»
        К. Свасьян (Из предисловия к «Закату Европы»)
Меня не надо агитировать «за культуру», ее самоценность мне очевидна, у меня нет ни на грош доверия ни к благородному дикарю, ни к мозолистым рукам, ни к чистому сердцу. Незатейливый разум слишком уж часто вдобавок оказывается и нечистым. Я осмелюсь не согласиться и с глубоко чтимым мною равом Адином Штейнзальцем, который часто в своих работах пишет о том, что лишь вера удовлетворяет самые глубокие  экзистенциальные потребности человека. Вся-то штука в том, что это не так. Настоящий ученый, копаясь в своей лаборатории, удовлетворяет истинно духовную потребность в истине, люди искусства движимы духовной жаждой, природа которой ничуть не менее экзистенциальна чем страсть к Б-гопознанию.
Я очень люблю одну сведенборговскую притчу, пересказанную Борхесом, в которой рассказывается о великом праведнике, посвятившем себя всецело служению Вс-вышнему,  отказавшемуся от всех земных соблазнов и оградившиему себя от всех потенциальных искушений. И вот его душа поднялась к райским воротам, и … ангелы оказались в тяжелейшем замешательстве: праведник, не вкусивший в земной жизни ни наук ни искусств, оказался не в состоянии насладиться благами рая: удовольствие от прекрасной музыки, наслаждение наилучшей литературой, счастье научного познания были недоступны его неразвитой душе, а сделать уже ничего было нельзя, ибо совершить что-либо над душой нам дано лишь только в земном нашем бытии.
Герой чеховской «Скучной истории», осознавая, что ему вот-вот предстоит сойти в могилу, говорит себе «мне отлично известно, что  проживу я еще не больше полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше всего занимать вопросы о загробных потемках и о тех видениях, которые посетят мой могильный сон. Но почему-то душа моя не хочет знать этих вопросов, хотя ум и сознает всю их важность. Как двадцать -  тридцать лет назад, так и теперь перед смертию меня интересует одна только наука… Я только прошу снизойти к моей слабости и понять, что оторвать от кафедры и учеников человека, которого судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания, равносильно тому, что если бы его взяли да и заколотили в гроб, не дожидаясь, пока он умрет». Наука для чеховского героя не ремесло, но первейшая духовная потребность. Более того, все тот же Николай Степанович, прекрасно отдает себе отчет что весь ужас его последних дней, связан с тем, что у нет бога живого человека, и обрести его ему не дано. Перед нами тот самый конфликт, корни которого неустранимы, с древнейших времен именуемый трагедией.
Религиозная жизнь требует точно такой же талантливости и одаренности как научное, литературное и пр. виды  творчества. Я знал людей поразительно религиозно одаренных. Но что же делать бесталанным? Все лишь сто лет назад и талантам и бездарям  шили костюм по одной мерке, из талантов получались святые, из бездарей – ханжи. Одно из величайших достижений либеральной эпохи состоит в том, что тем, кто не верят в Б-га, не надо притворяться в обратном. Сегодняшний страх светской интеллигенции перед лицом религиозного возрождения, не в последнюю очередь связан с боязнью лишиться этого достижения, тем паче что религиозный истэблишмент, не скрывает своих претенциозных поползновений по этому поводу. 
Вне широко понятой культуры мышление и вовсе невозможно, площадка для философского маневра оказывается, как водится, узка донельзя: и вне культурного слоя не разбежишься, и поклонившись идолу культуры, отшибешь остатки ясного сознания. Все дело, как всегда, в тонких пропорциях, отвечать за которые придется самому мыслящему. Штука-то в том, что культура не может ни осознаваться ни возникать как цель, но самособирается в результате миллионов бессознательных усилий ее вольных и невольных творцов. Все это очень понятно: многие вещи не хотят делаться по заказу; попробуйте-ка, напрягшись изрядно, влюбиться или выдумать что-нибудь стоящее.
Превращение культуры в самоцель гибельно для нее самой. Две страны предъявляли отчетливо культуроцентристские позиции: СССР и Израиль (может быть потому русскоязычные иммигранты так легко впитываются исторической родиной). Культуртрегерские потуги Советского Союза родили бредовый кич социалистического реализма, и все более или менее стоящее, что было создано в советское время, покоилось на прочных ножках русской классики. Израилю удалось загубить культуры идиш и ладино, и за полвека не дать ни одного физика или химика нобелевского лауреата, а единственный признанный западом писатель Шай Агнон, как назло, оказался религиозным мракобесом.
Глубинное сродство советской и израильской культурных ситуаций состоит в том, что власть и интеллигенция испытывают подозрительную заинтересованность друг в друге. Власть полагает, что, интеллигенция обладает неким сокровенным знанием о бытии, ей, власти недоступным, а интеллигенция считает своим долгом либо с властью отождествиться либо оной противостоять, но уж во всяком случае никак не быть к ней безразличной. Это взаимное безразличие власть предержащих и интеллектуалов в странах Запада очень огорчает выходцев из России. Но в Израиле не заскучаешь.
Еще при правительстве Барака мне довелось побывать на встрече министра культуры Израиля с деятелями культуры; из глубин подсознания немедленно всплыла встреча Никиты Сергеевича Хрущева с творческой интеллигенцией. Комизм ситуации усиливался тем, что оба представителя властных структур были лысы как колено. Глубинный же изоморфизм сценариев состоял в том, что сливкам образованщины в обоих случаях было твердо известно, где находятся темные силы. В Тель-Авивской встрече каждый из поднимавшихся на трибуну считал своим долгом обличить шасовских мракобесов, загубивших на корню нежные ростки, молодой израильской культуры. Каждый из выступаших творцов готов был, по выражению одного из героев Трифонова, пройтись по хутору религиозных фанатиков Карфагеном.
Впору бы расхохотаться, но отчего-то было  невесело. В сущности интеллигенция обвиняла свой собственный народ в темноте и нечувствительности к изящному. Можно, конечно, спихнуть все и на забитость народных масс, упорно несущих с базара Милорда Глупого (читай Талмуд), а не Пушкина и Гоголя (читай Амоса Оза и А.Б. Иегошуа). Как заметил А. Пятигорский  интеллигенция, привыкла говорить не от своего имени, а от имени  народа, коему по темноте и неразвитости выразить свое мнение не дано. Да так ли темен наш народ?
Герман Вук, перелистывая в Библиотеке Конгресса томик Мишны, наткнулся на примечательный экслибрис: «Общество дровосеков Бердичева для изучения Мишны». Быть может изучающие Мишну дровосеки канули в небытие, сгорели поголовно в печах Освенцима? Недавно в одной сефардской синагоге я был вовлечен в квалифицированную дискуссию о правильном написании одного редко встречающегося арамейского термина. Лишь возвратясь домой, я осознал, что спорившими были не профессора семитской филологии, а грузчик с винного завода «Баркан» и слесарь местной мэрии. Оставим в стороне взаимные попреки и попытаемся понять, почему «темный» народ предпочитает Танах светской литературе? Этот выбор препочтений задан тем, что боль жизни, остается могущественней интереса к жизни, и с этой мировой постоянной ничего не поделаешь.
Один из интеллектуальных штампов, с которым приходится иметь дело – это отождествление идеала культуры с всесторонней образованностью и знанием, в конце концов с про-свещ-ением. Между тем, отношения культуры и знания чрезвычайно запутанны. Рав Адин Штейнзальца и профессор Амоса Функенштейна в «Социологии Невежества» пишут следующее: «культурным человеком является тот, кто знает множество вещей, кое-что о каждой профессии. Вместе с тем это понятие естественным  образом предполагает незнание определенных вещей. Культурный человек – это не только тот, кто кое-что знает, но и тот кто чего-то не знает или не хочет знать. Он даже гордится тем, что не имеет о некоторых вещах никакого представления… Аристократ не должен беспокоиться о деньгах, он не должен проявлять осведомленности в том, что происходит в мире чистогана. И сегодня во многих местах можно столкнуться с тем, что культурный человек избегает разговоров о деньгах не потому, что эти проблемы его не интересуют, а потому, что он считает для себя унизительным обнаружить перед другими свое знание того, например, сколько стоит булка хлеба или сколько стоит проезд из одного города в другой».
Штейнзальц и Функенштейн пишут и о том, что культуре свойственно, охраняя свою целостность, когерентность, объявлять всякое внешнее по отношению к самой себе знание не значащим, не стоящим, нерелевантным. В положении такого неподходящего знания в современном нам светском израильском  обществе и оказался иудаизм, отказать ему в праве быть все-таки знанием никому, пожалуй, не придет в голову, но ведь можно его объявить нерелевантным современной жизни.
Культура и знание неоднозначно соотносятся друг с другом. И уж совсем не просты взаимоотношения культуры и религии. Заняв вакантное место идеологии, узко понятая современная светская культура обрела и все ее недостатки, включая тоталитаристские замашки, ее претензии заполнить собою все и вся воистину зловещи. В начале нынешней интифады премьер Барак посмел заикнуться о том, что Израиль будет защищать свои святыни. Ну и вой поднялся со всех сторон. Интеллигентный Израиль начал немедля травить своего вчерашнего кумира и спасителя отечества. Мне припоминается красиво поседевший адвокат, который буквально бился в экран телевизора, заклиная: да как Барак, светский, культурный человек посмел изъясняться подобным языком, какие там святыни! Я очень благодарен этому адвокату за то, что он помог мне осознать: в светской культуре, быть может самой утонченной, просто не вырабатывается понятие святости, ей не дано светить сухим светом.
В Израиле интеллигентный, культурный человек просто по определению не может быть религиозен. Все это приводит к угрожающей поляризации общества, в котором каждый считает своим долгом занять позицию по одну из сторон баррикады, и при накоплении критической массы недовольства, взрыв будет просто неминуем. Нашему старому народу должно быть с той, самой первой Хануки, известно, чем все это заканчивается, вот только очень уж соблазнительно смотрится этот ничуть неполинявший истуканчик культуры, его миловидные яйцеголовые жрецы, присягая на Мандельштаме и А.Б Иегошуа, еще возьмут свое (а, впрочем, берут уже и сейчас: меня поразила реакция одного из высококультурных интеллектуалов на расстрел очередной машины фанатиков-поселенцев: «у мирного процесса должны же быть жертвы»). После 11 сентября пригодность культуры на роль всепобеждающей идеологии стала сомнительной, с опозданием, однако, и далеко не всем.

2002



  
Статьи
Фотографии
Ссылки
Наши авторы
Музы не молчат
Библиотека
Архив
Наши линки
Для печати
Поиск по сайту:
Подписка:
Наш e-mail
  

Hosting by Дизайн: © Studio Har Moria