Эдуард Бормашенко
Честь против совести, или грустный прогноз на ближайшее будущее
Скромное обаяние буржуазии
Фильм Луиса Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» заканчивается изумительной кинометафорой: в зал, где обедают респектабельные, холеные представители третьего сословия врываются террористы и начинают дико, бессмысленно, тупо расстреливать выпивающих и закусывающих. Один из бюргеров, успевший забиться под стол, и во время бойни продолжает тащить со стола и запихивать себе в рот нежную с прожилочками ветчину. На хорошее искусство часто кладет свой жутковатый отблеск пророчество: Бунюэль, разумеется, и не подозревал о том, что ухоженный джентльмен в ладно скроенном и отутюженном костюме, не желающий расстаться с ветчиной, в момент, когда кровь его жены и друзей уже растекается по полу, обозначит ту действительность, с которой мы имеем дело сегодня.
Палестинский террор не прекращается ни на минуту, количество убитых уже перевалило за три сотни, раненые исчисляются тысячами – в ответ на ставшие привычными взрывы и пальбу по всему, что движется, вожди нации призывают народ сохранять привычный образ жизни, видя в этом залог и символ крепости народного духа: вот вы нас убиваете, а мы продолжаем тащить со стола ветчинку. Веселится и ликует Тель Авив, речь главы правительства о положении страны подгоняется к окончанию футбольного матча, самое же горькое переживание связывается с отказом «Милана» играть матч кубка УЕФА на израильском стадионе. Да что же это должно было произойти с народом, объявившим миру о том, что спасший одну человеческую душу – спас целый мир, чтобы этот же народ продолжал мерно двигать челюстями в окружившем его кошмаре террора?
Допустим такое веселенькое отношение к подстерегающей на каждом углу (в автобусе, ресторане, на дороге) смерти – своебразный феномен пира во время чумы, быть может срабатывает какой-то клапан, спускающий невыносимое нервное давление. Но вот, что уж совершенно невероятно: арафатовские бандиты снискали любовь и уважение всего интеллигентного мира: в Италии демонстрации в поддержку правого дела палестинского народа прерывают на долгие часы движение транспорта, выдержанные северяне: датчане, норвежцы, финны с несвойственным темпераментом клеймят и поносят израильскую военщину, а вот убийство десятка евреев, выходящих из синагоги или отдыхающих в кафе, не вызывает у тех же интеллектуалов ровно никаких эмоций. Что это, обыкновенный антисемитизм? И он конечно тоже, но есть еще кое-что, так точно и зло схваченное Бунюэлем.
Честь против совести
Историку, который лет через триста будет писать о двадцатом веке, придется отметить тотальное снижение роли аристократии во всех сферах общественной жизни. Процессы, шедшие за железным занавесом, сопровождались физическим истреблением благородных, свободный мир просто обнулил вес и значимость дворянства. Вместе с аристократией из мира ушло понятие о чести. Марк Алданов проницательно заметил, что занимающие центральное место в духовном мире европейца представления о чести и совести не очень-то ладят друг с другом. Совесть подсказывает, что обидчику, смазавшему тебя по щеке, надо подставить оставшуюся нетронутой щеку, но честь бунтует против подобного поведения. Князь Андрей говорит Пьеру перед Бородинским сражением: «Не брать пленных … А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом … Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!». А ведь князь Андрей не садист и не мрачный изувер, а вот до чего дошел: «не брать пленных», это, ох, как противно его вполне развитой совести, но присутствие французов в Богучарово оскорбляет честь Болконского, и он выбирает честь.
Честь и совесть пребывают в непростом соотношении, и любопытно подметить, что честь по сути представляет собою явление клановое, кооперативное, или же, переходя на язык наук точных, – честь параметр термодинамический, свойственный лишь коллективу, в то время как совесть принципиально индивидуальна и не обобществляема. Физик бы сказал, что честь и совесть соотносятся друг с другом подобно параметрам термодинамическим и кинетическим в теории систем, содержащих большое количество частиц.
Языческим античным цивилизациям, ценившим пластику жеста, внешний эффект, позу было чуждо понятие совести. Отчетливый разворот этики к внутреннему миру человека был совершен именно иудаизмом. Тем более странно, что в библейском иврите не нашлось незаимствованного термина, для передачи понятия «совесть» (слово «мацпун», эквивалентное в современном еврейском языке совести, в классическом иврите означает сокрытое, спрятанное). Зато мне с ходу припомнились полдесятка ивритских синонимов, передающих оттенки понятия «стыд». Стыд в отличие от совести вбирает в себя как индивидуальную так и коллективную компоненты морального чувства: нам дано испытывать стыд (может быть самый жгучий) и наедине с самим собой, но чувство стыда перед коллегами, «гамбургский счет» предотвращают многие пакости в самых разнообразных цехах, стыд перед окружающими не превращает труса в храбреца, но заставляет вести себя достойно. Можно заметить, что чувство стыда и пострадало более всего с исчезновением благородных сословий.
Перенос центра тяжести этики со стыда на совесть был совершен именно христианской цивилизацией, с ее подчеркнутым обращением именно к индивидуальному сознанию. Регуляторами же общественного климата служили писанные и неписанные сословные кодексы чести, весьма удаленные от христианского идеала.
***
К счастью для нее самой, христианская цивилизация никогда не пыталась жить «по совести». Поведением испанских грандов и английских лордов руководило кастовое чувство собственного достоинства, практика христианских элит была вполне бессовестной, что и обеспечивало их правящее положение. Этими элитами была создана грандиозная культура, инерция, которой и поддерживает существование западных демократий, одним из бесспорнных венцов этой культуры стала философия Канта.
Неожиданный и не слишком переваренный западной цивилизацией вывод, следовавший из кантовской философии морали, состоял в том, что индивидуальные достоиства и добродетели (составляющее то, что мы првыкли именовать совестью) находятся в подчинении у моральных обязательств коллективного происхождения, таких как долг и честь. «Мысль, до которой поднялся Кант своим категорическим императивом, может быть развита далее так: в нравственном мире существует лишь одно безусловное прочное, а именно то, что взаимное обязывание воль, в форме ли выраженного соглашения или молчаливого приятия реально существующей обоюдности, обладает безусловной значимостью для всякого сознания; поэтому законность, честность верность, правдивость образуют прочный остов морального мира; ему подчинены все цели и правила жизни, даже доброта и стремление к совершенству – подчинены в иерархии долженствования, нисходящей от безусловного должного к моральному требованию доброты и служения другим (Вильгельм Дильтей «Сущность философии»)». Хотелось бы к этому добавить лишь то немаловажное обстоятельство, что «взаимное обязывание воль» преставляет собою эффект кооперативный, порождающий в конечном счете самосогласованное поле чести и достоинства. Термодинамика загадочным образом подчиняет кинетику, когда речь о процессах, длительно разворачивающихся во времени.
Необходимо отметить, что евреи додумались до этого подхода очень давно, ибо в центре еврейской этики находится галаха, трактующая именно о должном, представляющая собой еврейский кодекс чести, и суммирующий в терминологии Дильтея взаимные обязательства воль. Самосогласованное поле галахического долженствования, а не обращение к сердцу и совести составляют стержень еврейской морали. Совесть нашептала, и от полноты чувств ты выписал чек на благотворительные нужды в треть жалованья; ну что ж, честь и хвала тебе и твой совести, но сначала отдай положенное, установленные «Шулхан Арухом» скромненькие десять процентов. Центральное место, занимаемое стыдом в еврейской этике, не в последнюю очередь связано, с тем что понятие стыда тоже замкнуто на должное, возникающее в результате обязательств, взятых на себя еврейским народом по отношению к Вс-вышнему. В основе нашего кодекса чести лежит «брит», договор, обязательство: святое отношение к взятому на себя обязательству, к честному слову немедленно выделяет аристократа.
Яков Шехтер в «Астральной жизни черепахи», подбирая слова, адекватные сурово религиозному населению столицы Израиля, напишет «черные рыцари Иерусалима». Именно рыцари! И столь пугающее светское население черно-белое облачение – непременный атрибут рыцарского ордена, признающего своим единственным сюзереном не больше ни меньше как самого Тв-рца всего сущего. И хотя форма и не вздор, но обруч, не дающий распасться со-держимому, не в ней разумеется суть, а в строгой и неуклонной порядочности, диктуемой членам ордена Галахой. Понятие о чести, разумеется, шире представления о порядочности, но без представления о порядочности нет чести.
Я был воспитан на христианской культуре, и меня поначалу изрядно раздражало то, что иудаизм отчеливо предпочитает формальную порядочность поведению, основанному на чувстве, быть может глубоком и искреннем. Нет предела внутреннему самоусовершенствованию, но научись-ка сначала выполнять заповедь не укради, стань честным, приличным человеком. Изучавший «Шулхан Арух» знает, как это не просто: стать порядочным человеком. Есть чудная притча о резнике, которому прискучило его ремесло, сопряженное со скрупулезным соблюдением тьмы галахичеких предписаний. Резник отправляется к раввину, и сообщает о желании преучиться на какое-нибудь более простое дело; ну, скажем, он с удовольствием открыл бы лавку. Рабби изумленно вскидывает брови: а ознакомился ли ты, любезнейший, с галахот торговли – спрашивает рабби и протягивает посетителю пухлый том кодекса торговой чести. Резник берет книгу, изучает, и вернувшись, сообщает раввину о том, что он, пожалуй, не будет столь поспешно менять ремесло.
Существуют и более веские галахические аргументы в пользу этических представлений коллективного характера, галаха предписывает разное поведение еврею-одиночке и еврею, находящемуся в присутствии девяти своих соплеменников. Ежели царь-злодей иноверец злоумыслит против еврея и велит ему делать то, что запрещено Моисеевой Торой (скажем, есть свинину), то ежели еврей один, ему позволено преступить и съесть ненавистное мясо во имя спасения жизни. Всего лишь три преступления не допускают в таком случае компромисса: нельзя убить во имя спасения своей жизни, запрещены также разврат и поклонение идолу. Но если тот же еврей стоит перед тем же тяжким выбором, находясь в миньяне, то галаха жестко предписывает отдать жизнь и не покориться царской воле, даже если царь требует чего-либо совсем несущественного. Налицо изменение поведенческой парадигмы, связанное именно с приоритетом чести, не покориться в данном случае - дело чести par excellence.
Антиаристократическая революция (страшна революция не против монархий, говорит один из героев Алданова, а против носового платка) захватила и герметически отделенный от остального человечества еврейский мир. Хасидский переворот ведь тоже перенес центр тяжести с закона на чистое сердце и совесть, как будто какое-то космическое истребительное излучение обрушилось на аристократию в 19-20 веках (даже воры жалуются на нашествие беспредельщиков). Нечто подобное происходило в 6-8 веках до нашей эры, во время, не случайно названное Карлом Ясперсом осевым временем человечества, тогда тоже в удаленных друг от друга уголках земного шара шли процессы, приведшие в конце концов к образованию конфликтующих сегодня цивилизаций.
Куда и как девалась честь
Представляется важным проследить за процессами, приведшими к антиаристократическому перевороту, попытаемся помимо фиксации того, что произошло понять, как это произошло. Уже упомянутый нами граф Толстой приложил свою умелую руку к размыванию и обессмысливанию представлений о чести и собственном достоинстве. Была придумана специальная литературная техника, названная после Виктором Шкловским «остранением». «Остранение» Толстого – это прочтение символического процесса глазами простака, который не видит в нем метафорической стороны, а видит только внешние, буквальные, материальные проявления … Если вы, например, захотите разоблачить светские условности, сделайте вид, что не «знаете» слов «поклон», «книксен», а скажите: «Он сделал движение туловищем, как будто собирался упасть, но удержался на ногах; она же, продолжая на него смотреть, подогнула оба колена, словно собиралась сесть на низкую скамеечку, но затем распрямилась снова (Георгий Хазагеров «Жрецы, рыцари и слуги»). Толстой был великий мастер остранять, глядеть на происходящее глазами «простого» человека, ясно, что от подобной процедуры более всего пострадает мир аристократии, переполненный метафорами, символами и условностями. Как же получилось, что граф Толстой, являвший собою пример безукоризненного поведения человека чести, подаривший нам Пьера Безухова и Андрея Болконского, (вы можете представить себе князя Андрея, забивающегося под стол, я уж не говорю о поглощении под столом ветчины?) добил уже лежачую русскую аристократию и немало способствовал наступлению грядущего хама? Ответ состоит в том, что улетучилось, истончилось чувство правоты, позволяющей аристократии делать то, что ей положено делать: с негнущимся позвоночником обеспечивать передачу символов и смыслов, запас воодушевляющего вранья, превращающий толпу и сброд в народ.
Разбирая, как пала старая аристократия, заметим, что размывание критериев правоты дела чести – непременно предшествует смене элит. Рим пал от того, что римляне потеряли уверенность в своем праве быть мировой империей. Это вообще одно из самых загадочных чувств – чувство собственной правоты, и здесь я соверешенно не согласен с Воронелем, который пишет, что нам придется применить против палестинцев в конце концов надлежащую силу, и потому расстаться с чувством собственной правоты. Все наши настоящие беды по-моему происходят от недостатка этого чувства. Чувство явленной правды, присутствия, очевидности истины и истинного – главная проблема философии. Серьезное философствование начинается с того, что некто провозглашает: «ну это же очевидно», а другой с ним не соглашается: «нет это не очевидно», и примирение здесь не возможно, ведь оба видят перед собой одно и то же, только одному очевидно, а другому - нет. Мне, скажем, очевидно, что я имею право жить в Израиле, а философу от ФАТХа - не очевидно. И дело в том, что философское разрешение спора здесь не возможно, а возможно лишь обращение к тавтологиям типа «я прав оттого, что я прав».
В наиболее последовательном виде неизбежность тавтологических ходов представлена во все той же философии Канта, рассуждая о своем собственном нравственном императиве, Кант спрашивает себя: а почему я, собственно, должен верить этому императиву, какие у меня к тому основания, может быть другой императив будет получше. И отвечает: я верю этому императиву, потому, что я его уже знаю заранее, он уже есть в моем сознании, или в моем сердце (я уж не знаю, где современному читателю видится вместилище нравственных импертивов). То есть Кант говорит, вот что: философский критерий правоты не вырабатывается, здесь необходима тавтология, то есть нужен специфически религиозный ход. Но именно этот ход оказывается недоступен современному израильскому обществу, столько сил потратившему на борьбу с поповскими мракобесием и дурманом. Израиль упорно отказывается признать религиозную начинку конфликта с палестинцами, но это нежелание заглянуть правде в глаза ничего не меняет в самом споре, ибо вполне достаточно того, что таковым считают конфликт арабы. Необходимо, чтобы одна из сторон признала спор спором о вере, евреев можно на эту тему уже и не спрашивать.
Отказавшись от признания религиозного характера войны, не выработать ощущения собственной правоты, и в этом плане правый «Ликуд» и левая «Авода» пребывают в равно жалком положении. «Ликуд» – наследник ревизионистов, глядится посимпатичнее от того, что обращается именно к достоинству человека, не желающему, чтобы его резали, как скот. Человек чести ищет опоры в прошлом, и если он не религиозен, то логика, складывающаяся примерно так: мой дед и прадед делали так (блюли данное слово, считали землю Израиля священной и пр.), - заменяет ему религиозное чувство правоты. Пушкин в знаменитом письме Вяземскому, говоря о том, что ему не хотелось бы иметь ни другого народа ни другой истории, не случайно прибавляет: «клянусь честью». Союз правых израильских либералов с ортодоксальными партиями органичен: и тем и другим небезразличен поведенческий шаблон, доставшийся им от предков. Небезразличен он и их оппонентам, по той же логике им необходимо «остранить» традицию, а уж остраненная она выглядит вполне никчемной.
Из всей сионистской пропаганды на меня в свое время наибольшее впечатление произвели слова Воронеля о том, что нормальный невыродившийся мужчина предпочтет погибнуть с автоматом в руке рядом со своими товарищами, а не подпирая входную дверь буфетом, в ожидании погрома. Весь ужас сегодняшней ситуации состоит в том, что и этот аргумент, имеющий немалый вес для человека чести, не действенен. Террор отнимает у тебя право умереть со шпагой в руке, и для того, чтобы вопреки собственной совести загонять сброд в его норы, и возвращать Полиграфов Полиграфовичей в их исходное состояние, необходимо именно религиозное чувство правоты, все более востребованное в преддверии противостояния со всем культурным миром.
***
Как же получилось, что Израиль, продолжая «великодушничать» и «играть в войну» не избежал справедливого гнева народов мира? Попытаемся осознать, что произошло в мире после того, как князи Андреи и графы Львы дружно сошли с исторической сцены. В разных странах разыгрались различные сценарии, в общем сводимые к двум схемам. Там, где сегодня правит бал западная демократия на сцену вышел средний класс, с новым суровым кодексом чести, предложенным протестантской версией христианства. Поменьше суй нос в чужие дела, будь честен, прилежен, трудолюбив верен жене, словом, порядочен, и Бог тебя оценит по достоинству (обратите внимание: совесть здесь явно на вторых ролях). Был оформлен отчетливый кодекс джентльменства. Запахло дорогими нам правами человека и парламентаризмом. Неожиданно оказалось, что евреи неплохо вписываются в общество, устроенное по таким законам, гармоничное бытие еврейских общин в англоязычных странах потверждает этот вывод.
В других местах, не обремененных протестансткой этикой, к власти пришел откровенный сброд, неожиданно нашедший общий язык с леворадикальной интеллигенцией. Как всегда горше всего досталось многострадальной России, где к управлению страной дорвалось ультралевое крыло и без того левой образованщины. «Интеллигенция … России – это средний слой русского общества, далеко не самый образованный, мало что сделавший в культуре, но зато последовательно пропагандировавший левые и ультралевые взгляды … крах русской государственности, неудача либеральных реформ и установление красной диктатуры в значительной степени на совести интеллигенции … учитывая реальный (а не воображаемый) вклад дореволюционной интеллигенции в русскую культуру, и главное, помня о той роли слепого разрушителя и молчаливой жертвы, которую русская интеллигенция сыграла в русской истории, подобная генеалогия современной интеллигенции совсем не является основанием для гордости (Д.Соболев)».
Именно интеллигенция создала в России обстановку сочувствия террору. Народовольческий террор умучил десятки ни в чем не повинных людей, бросить бомбу в абсолютно безоружного человека, по дороге прикончив пару-тройку дворников и городовых не противоречило моральным установлениям рыцарей революции. Можно обратить внимание на то, что понятие о чести подрывалось систематически, во всех его проявлениях. Кумир четвертого сословия - Николай Гаврилович Чернышевский не случайно впридачу к идеалам равенства проповедовал и свободную любовь. Его героям было невдомек, отчего это Пушкин подставил лоб под дантесовскую пулю, Дантес-то, всего делов, не с должным почтением поглядел на Наталью Николаевну. А если бы и поимел ее где-нибудь за углом, стоит ли уж так сильно огорчаться?
Нам невредно помнить и о последовательном антисемитизме нардовольцев. Об этом феномене мне хочется поговорить поподробней. Последнее мое столкновение с русской интеллигенцией происходило на фоне моего возврата к иудаизму. Соблюдение еврейских законов неожиданно вызвало бешеное сопротивление моих друзей-интеллектуалов. Я долго был в недоумении: галахические предписания никак ведь не противоречат принципам гуманизма или общепринятой морали. Более того, возврат к христианству воспринимался теми же людьми более чем лояльно. Значительно позже, уже в Израиле я отдал себе отчет в происходящем. Отторжение вызывал именно аристократизм иудаизма. Во многих музеях катастрофы можно увидеть фотографию: еврей в тфилин и талесе смотрит в объектив своего убийцы. В его взгляде не страх, но бездна великолепного презрения, доступного лишь подлинным аристократам.
Сердитый, веский и справедивый упрек бросаемый последовательными либералами аристократам состоит в двойной морали: в самом деле разделив человечество на черную и белую кость, мы пускаем в ход двойные критерии и стандарты: Вронский знал, что «нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, - что обманывать нельзя никого, но мужа можно, что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т.д.». Галаха, всячески предостерегая от того, чтобы нанести нееврею ущерб, требует разного поведенческого шаблона в отношениях с евреями и представителями народов мира. Гладкая сшивка аристократизма и либерализма невозможна (вспоминается английский герцог, начисто забывавший о своем высоком происхождении, если о нем, конечно, помнили другие). Разумное равновесие того и другого – проблема неразрешимая в общем виде, жизнь тем и интересна, что заставляет решать подобные шарады всякий раз заново. Либерализм, выродившийся в political correctness, в состоянии лишь погубить сам себя. Как ни прадоксально, он не может существовать без благородного сословия, осознающего ответственность за поддержание общественного эталона чести.
Повторюсь, большевики были самой бесчестной бандой. Лишь абсолютно расставшись с понятиями о чести, можно было «желать поражения в войне собственному правительству» и заявиться в измученный войной Петроград в пломбированном вагоне германского генерального штаба. Во времена царствования Павла, кажется Салтыков произнес: так долго продолжаться не может, войдут два гвардейских офицера и задушат, что вскорости и случилось. Сталин доказал, что обесчещенным и обезбоженным обществом можно править сколь угодно долго без опасности быть свергнутым в результате дворцового переворота. Гитлера все-таки пытались устранить именно дворяне. Перестройка в России и Китае показала любопытнейшую вещь: в подобном аморфном обществе элита может держаться у власти сколь угодно долго (при ужасающей жизни населения) даже и не сидя на штыках, и вот почему: в странах где упразднена честь нет и честолюбцев, молодых бесстрашных полковников, опасных для государственной власти.
У нас в Израиле, как и следовало ожидать, разыгралось нечто ни на что не похожее. Правящая элита, решительно порвав с ненавистным местечковым прошлым, из протестансткой этики признала для себя пригодной лишь только парламентаризм, более или менее исправно действующий в стране и личные свободы. Мелочи вроде добросовестности в делах, порядочности, красивой семейной жизни полетели за борт вместе с галахой и пейсами. В. Бибихин для описания подобных индивидуальных состояний придумал меткий оборот: проекция собственной корысти в пустые небеса. Примечательна эрозия образа еврейского дельца (понимая это слово так, как его понимал Ключевский: делец - это человек дела). Еще сто лет назад слово еврейского банкира было на вес золота, именно так появились на свет гигантские состояния Ротшильдов, абсолютная надежность и порядочность в делах обеспечивали преуспевание. Сегодняшний израильский бизнесмен скорее ассоциируется в западном деловом сознании с суетливым стремлением заработать быстрые деньги, отсуствием пунктуальности в поставках и расчетах и пр.
Демократия и права человека – не пустяки, но голая приверженность парламентаризму не формирует ощущения правоты собственного дела. Реакция Запада на нынешнюю войну очень во многом определяется отношением к ней наших собственных интеллектуалов. На них, по-видимому, должна быть возложена работа по выработке новых символов и метафор взамен «обветшавших», но ни третье ни четвертое сословие вовсе не испытывают ни малейшей потребности ни в каких символах.
Честь и ителлигенция
«Скажите, ребе, что по-вашему самое худшее
из того, что может приключиться с человеком?
Самое скверное, когда человек, забывает о том, что он царский сын».
Хасидская притча
Израиль – государство, в котором у власти находится интеллигенция. Престиж интеллигенции в Израиле необычайно высок, традиционное уважение к умнику и книгочею - одна из немногих ценностей, почти не затронутых светской сионистской революцией. Шимон Перес, Шломо Бен Ами, Йоси Сарид имеют репутацию интеллектуалов (подобная репутация скорее бы повредила нежели помогла аамериканскому политику). Но интеллигенция не испытывает ровной никакой потребности в кастовой чести.
В Израиле произошло мудро предсказанное классиками марксизма-ленинизма слияние элит – интеллектуальной и буржуазной. Это слияние абсолютно органично, ибо и та другая нацелены на преуспевание, успех любой ценой. В этом принципиальное отличие этих двух элит от аристократов, знающих, что не при любых условиях успех (а иногда и жизнь) желателен. Аристократ по случаю может быть богат и благополучен, а может быть и нищ, не в этом его аристократическое самознание. Буржуа и профессор доказывают свою принадлежность к слою элиты исключительно успехом, причем в современной науке ценность профессора тоже устанавливается не по «гамбургскому научному счету», а по умению выколачивать гранты, то есть критерий научного преуспевания оказывается вполне измеримым в твердой валюте. Времена опытов Ломоносова и Фарадея прошли безвозвратно, современная наука – громадное коммерческое предприятие со сложным и дорогостоящим хозяйством. Киноискусство тоже исчисляет бюджеты своих фильмов сотнями миллионов долларов. Преуспевающий интеллектуал почти по положению оказывается и преуспевающим буржуа. И то чего он хочет – мир любой ценой, и уж, разумеется, ценой такого смутного понятия, как чувство собственного достоинства.
Израильская интеллектуальная элита создала для себя райскую оранжерею, впившись в государственные кормушки, ведающие раздачей грантов, субсидий и стипендий. Ей есть, что терять, и совесть тут оказалась очень кстати. Американские интеллектуалки, как когда-то заметил Воронель, тоже любят совестливо кормить из соски африканских детей, предварительно вытравив своих.
В Израиле люди, желающие поражения собственному правительству, сидят в парламенте и правительстве, и формируют общественное мнение. Нынешняя интифада началась с позорнейшего эпизода: раненый солдат-друз истек кровью, пока армейское руководство торговалось с палестинцами о том, кто и как его будет спасать, и никто из генералов не пустил себе пулю в лоб, и даже не пошел под суд, и дело как-то замялось. Замялось и то, что могила Иосифа в Шхеме превращена арабами в мечеть.
Я в отличие от Воронеля куда менее оптимистично смотрю в будущее, совершенно не важно, изменится ли политический курс США. Огромное преимущество, с которым Шарон выиграл выборы ни о чем не свидетельствует и ни к чему не приведет, ибо правым не удается сформировать ни внятной идеологии, ни внятной символики, того самого запаса воодушевлющего вранья, которое позволяет офицеру, не знающему своего собственного Б-га, оформить чувство собственной правоты.
Неверно и то, что формула «Мир в обмен на территории» вызрела в кабинетах левого истэблишмента. Первым согласился на подобную изумительную сделку Менахем Бегин, обменяв вполне осязаемый Синайский полуостров на достаточно призрачный мир с Египтом. Арафат давно сообразил, что различие между бармалейской риторикой Ликуда и голубиной болтовней Рабочей Партии имеет значение только для израильских избирателей. Ибо то, что в действительности определяет западную политику вообще и израильскую в частности – это высокий уровень жизни среднего класса. Пока на столе есть ветчина, Арафату ничего не грозит, он может преспокойно расстреливать обедающих. О князе Талейране как-то сказали, что он не продал за свою жизнь только родную мать да и то, оттого лишь, что никто не предложил сходной цены. Талейран - один из редких аристократов, пошедших в услужение третьему сословию, не только стал символом буржуазной дипломатии, но и помог оформить ее идеологию и стиль.
О соглашениях в Осло можно толковать и так и эдак, светлой памяти Рабин, как можно судить по некоторым его заявлениям, был зело среднего ума боярин, и может так и верил от души в то, что он заключает мир. Но умный и циничный Перес не верил в это ни на одну минуту. Договор в Осло принес ему и его сословию вожделенные пять лет, позволившие вести привычный и приличествующий богатым, культурным людям образ жизни (Алданов называет эту публику «неофициальным масонством спальных вагонов»). Ну пришлось в эти годы некоторое время провести под столом (в бомбоубежищах, бронированных автобусах, и.т.п.), это ведь не самое страшное, ведь верно?
В отношениях между государствами и в более благополучные времена с порядочностью было не ладно. Россия положила тьму солдат (можно конечно съязвить, сказав, что для России это не бог весть какая проблема), освобождая в Болгарии братьев-славян, а Болгария в обеих мировых войнах выступила на стороне Германии. Но Вронский ехал на войну все же по соображениям чести. Особенность же нынешней ситуации состоит в том, что разрушено личное, индивидуальное представление о собственном достоинстве. И ладно бы оно оказалось разрушено в пользу совести, ведь если послушать израильских интеллектуалов, то их пацифизм идет прямо из сердца, обливающегося кровью при виде страданий арабских детей и матерей. На самом же деле левые ненавидят арабов куда больше самарийских поселенцев. Но сегодня поселенцы мешают им больше арабов в благородном деле сохранения высокого уровня жизни, а потому: к черту поселенцев, и, да здравствует Арафат.
Совершенно естественно, что наши журналисты представляют нынешнюю еврейскую аристократию - религиозных поселенцев Хеврона и сектора Газы мрачными садистами, измывающимися над беззащитным арабским населением. Почему бы, спрашивается, западным интеллектуалам не поддержать подобную интерпретацию событий, тем более, что конфликт с арабами – дело и невыгодное и смертельно опасное. К тому же Арафат – старый кумир левых, раньше эти же люди любили Сталина, увлекались Мао Цзе Дуном, Фиделем Кастро и Че Геварой. Сейчас им просто некого любить кроме палестинского бандита. Такие романы с вождями-кровососами очень удобны, (если ты, конечно, не их подданный, а то висеть бы такому умнику, вздернутому за ноги в Рамалле). Во-первых, подобное чувство не мешает (а иногда и помогает) вкушать блага мира сего, во-вторых позволяет жить в глубоком ладу с собственной совестью, защищая обиженных и оскорбленных.
Полнокровное аристократическое бытие подпитывается из двух источников: духовного и военного, присутствие обеих компонент в жизни «вязаных кип» делает их претензии на роль лидера Израильского общества обоснованными, так что опасения левоинтеллектуальной элиты потерять завоеванное под ближневосточным солнцем теплое место вполне обоснованны. Евреи за две тысячи лет галута подзабыли о том, что у них позади совсем не пацифистская история (евреи, длительное время попросту зарабатывали на хлеб военным наемничеством); вот и Воронель пишет, что война не худшее из занятий, придуманных человечеством, понимать это можно лишь в том смысле, что мужчины, лишенные возможности периодически защищать свою честь и честь своих близких попросту вырождаются. Религиозные поселенцы за краткую историю своего существования ухитрились уже выработать и ритуал, и символы и метафоры и самое главное обеспечить передаваемость этих символов. Но что может быть самое главное, они осознают себя ответственной элитой еврейского народа. Разгром поселенческого движения по тем или иным причинам (а в этом равно заинтересованы и Арафат и подавляющая часть израильского истэблишмента) был бы катастрофой для Израиля с далеко идущими последствиями: общество лишенное аристократии лишено и будущего. Не ближайшего будущего, озабоченного лишь горшками с мясом, а долговременной исторической перспективы.
Грядущее свершается сейчас
Израиль представляет на Ближнем Востоке ценности Западной культуры, но дело-то в том, что сама Западная цивилизация утратила вместе с чувством собственного достоинства и веру в эти ценности. Палестинцы захватывают в заложники христианских монахов – ни слова осуждения, доносящегося с запада, бросают в Пакистане в церковь гранату – демократии великолепно молчат (как тут удержаться от еще одной киноалллюзии: вот оно – молчание ветчины). Многие уже давно поняли, что единственным спасением для Запада была бы реколонизация, тотальная реставрация колониальной системы, но ясно и то, что сегодня не набрать экспедиционного корпуса для реализации этой благородной миссии: не сыскать молодых честолюбцев, которые отправятся на службу к диким племенам. Потенциальные конкистадоры выплескивают избытки энергии на футбольных матчах и в стрип-барах. Вырождение ценностей западной цивилизации началось не вчера, и как всегда этот процесс запускается утратою веры в собственную правоту.
Я приведу для примера любопытный диалог между британским посланником и одним из мусульманских лидеров, состоявшийся в 20-х годах. «Британский посланник … сделал имаму комплимент по-поводу отличной выправки его армии. Увидев, что имам комплимент принял, посланник продолжал так:
- Полагаю, что вы воспользуетесь и другими западными институтами?
- Думаю, что нет, - ответил имам с улыбкой.
- Правда? Это интересно. А могу ли я осмелиться спросить о причинах?
- Мне кажется, мне не понравятся западные порядки, - ответил имам.
- Вот как? И какие же именно?
- Ну, скажем, там существуют парламенты, - продолжал имам. – Я сам люблю быть правителем. Возможно, парламент был бы для меня утомителен.
- Ну, если дело в этом, - сказал англичанин, - то уверяю вас, что ответственное представительное парламентарное правление отнюдь не обязательная принадлежность западной цивилизации …
- Еще алкоголь, - заметил имам. – Не хочу, чтобы это пришло в мою страну, где к счастью о нем, почти не знают.
- Вполне вас понимаю, - сказал англичанин, - но если уж речь зашла об этом, то могу вас также уверить, что и алкоголь отнюдь не непременный спутник западной цивилизации …
- Как бы то ни было, - ответил имам с улыбкой, означавшей, по-видимому, что разговор окончен, - я не люблю ни парламент, ни алкоголь, ни вообще все такое».
Этот диалог приводит сэр Арнольд Тойнби, один из влиятельнейших западных мыслителей ХХ века в «Цивилизации перед судом истории». Первое что бросается в глаза – это дивная легкость, с которой англичанин сдает ценности своей культуры, но еще более поразительно умозаключение, к которому приходит Тойнби, обсуждая дружескую встречу миров. Ну какой из этого диалога вывод сделал бы разумный человек, не столь умудренный в истории как сэр Тойнби? Он бы заключил, что со своей блистающей выправкой армией имам смертельно опасен для западной цивилизации, ибо боеспособность армии это единственное, что его в ней интересует, ну не любит он все такое, вроде парламентских бирюлек. Но сэр Тойнби – не даром великий историк, он приходит к выводу об огромном творческом потенциале ислама в деле совместной борьбы с алкоголем, представляющим главную угрозу западной культуре. Тойнби (подобно очень многим западным интеллектуалам) грезил о некой новой религии, в которой сольются духовные достижения ее великих монотетистических предшественниц. В полемике с Г.Померанцем мне уже приходилось объяснять нереализуемость подобной пасторали, ведь поборники подобного идиллического синтеза исходят их того, что в сущности вес мировые религии трактуют об одном и том же. По-видимому, мировые религии и описывают и формируют неизоморфные миры и к счастью их синтез не возможен. К счастью, потому что подобное слияние означало бы попросту равновесную тепловую смерть человечества.
Западные демократии утратили интерес к своим христианским корням и единственное за что они готовы сражаться это за высокий уровень жизни. Поэтому 11 сентября не стало и не станет втором Пирл Харбором. Ибо американские содаты воевавшие с японцами были детьми настоящих, а не киношных ковбоев. А настоящие ковбои хорошо себе представляли, чего можно ждать от краснокожих, слова «снять скальп» не шелестели для них литературной аллюзией, а оживляли в памяти вполне внятные картины (представьте-ка себе эту процедуру). Знали они, и что надо сделать, чтобы скальп с тебя не сняли. Мы тоже вполне представляем себе, чего можно ожидать от дикарей и быдла: линч в Рамалле, подвешенные за ноги палестинские коллаборационисты (истинные или мнимые). Но ведь ветчина и у нас и у американцев пока на столе, и за ноги же повесили не меня, и может быть вообще как-нибудь обойдется. А вот этой толстой тетке-учительнице, застреленной по дороге в поселение и вовсе поделом, нечего жить возле Шхема, и лицо у нее такое неприятное. А мы закроем поплотнее дверь, задернем жалюзи, включим кондиционер и телевизор, заварим кофе и над вымыслом слезами обольемся. А для утишения совести назавтра помашем транспарантиком с требованием прекратить зверства израильской военщины на оккупированных территориях.
Один из героев Алданова скажет: «чувство собственного достоинства – эмоция выдуманная, его английские сквайры выдумали». Расставшись с этой эмоцией, можно позволить себе многое: Сарид и Шломо Бен Ами не только пораженцы, но активно заклинают американскую интервенцию: вот приедет барин, барин нас рассудит. Присутствие американских содат в Израиле не оскорбляет их достоинства. Стоить поразмышлять, почему же у интеллигенции с эти чувством не все ладно, или может быть честь интеллектуала просто выражается по-иному?
***
В резкой форме проблема специфического для интеллигента представления о чести была поставлена братьями Стругацкими. Расправившись в «Трудно быть богом» с сословными прдрассудками, остранив и облив презрением аристократические чванство и высокомерие, Стругацкие восславили книгочея (победа черного монашеского ордена у Стругацких, в точности описывает теократический кошмар, преследующий израильскую интеллигенцию, сон, коему надлежит стать явью при приходе к власти харедим).
Не знаю, отдали ли Стругацкие себе отчет в том, что охаяв и «опустив» одно благородное сословие они немедля возвели на пустующий пъедестал другое. Позже в «Миллиарде лет до конца света» они попытаются сформируют кодекс чести нового избранного народа - книжников, провозгласив, что единственная ответственность, которую готов признать интеллигент, это ответственность перед Истиной, и в случае, когда необходимо выбрать между Истиной и жизнью, следует предпочесть Истину. Дух призванности и избранности столь силен в «Миллиарде лет до конца света», что не остается сомнений в том, что речь идет именно от новой аристократии.
Стругацким было прекрасно известно и то, что надутость, чванство и пренебрежение к плебсу было свойственно отдельным представителям нового дворянства книги ничуть не меньше чем старого. Но штука оказалась в том, что новоявленный избранный народ оказался не в состоянии передавать свои ценности и символы грядущим поколениям. Было упущено крайне важное соображение: умственные способности неважно передаются по наследству, к сожалению на детях гениев природа, как правило, отдыхает, дети ученых на Западе охотнее занимаются адвокатурой, нежели пускаются в рискованные интеллектуальные авантюры.
Исключительно привлекательное этическое сооружение, выстроенное Стругацкими, к сожалению успело доказать свою практическую несостоятельность именно в качестве кодекса чести. Жилистые доктора наук, вскормленные на пафосах повестей Стругацких, оседлали в России наиболее одиозные мафиозные структуры, явно находя, что доллары предпочтительнее Истины. Оказывается помимо возвышенной страсти к Истине не обойтись и без более приземленных чести и достоинства.
Мне, интеллигенту, и представителю среднего класса представляется нелепым срамить свое собственное сословие, и для меня парламентаризм и свобода – не пустой звук, но для того чтобы выжить нам необходимо сейчас восстановить в правах то, с чем мы так долго сражались – ощущение того, что именно мы соль земли и имеем право не только героически разрываться на куски, но и отстаивать свои честь и свободу. Не думаю, что это возможно, без внятного религиозного чувства собственной правоты. Давид Бен Гурион в поисках последнего аргумента, доказывающего наши права на Израиль, потрясал томом Танаха, не думаю, что нынешние наши лидеры способны пустить в ход этот аргумент, слишком уж секулирязовались и Израиль и мир для принятия всерьез подобного источника правоты. А замены ему нет.
"22", №124, 06.2002
|
