 
ПИСЬМО ЗЕЕВА ЖАБОТИНСКОГО
РАББИ АВРААМУ ИЦХАКУ АКОЭНУ КУКУ
Опубликовано в журнале "Менора" №20 (декабрь 1979 - январь 1980 г.) Иерусалим: Амана.
Вторник, 1-й день месяца таммуз, 5689 год*
Лично
Рабби — гаону г-ну Ицхаку Акоэну Куку.
Управление Главного Раввината,
Иерусалим.
Уважаемый и высокочтимый рабби!
Благодарю Вас за Ваше сегодняшнее письмо и за полное внимания отношение к
газете "Доар Гаём".
Я позвонил в редакцию и там мне объяснили, что, действительно, было сообщение
о собрании, посвященном соблюдению Субботы, только очень краткое, и лишь потому краткое, что это важное событие произошло в дни шума и лихорадки выборов в Конгресс.
В редакции мне обещали, что теперь появится более подробный отчет.
Что же касается последней части Вашего любезного письма, имею честь заметить,
что в организации "Союз Трумпельдора" ("Бейтар") существует закон, запрещающий ее членам всякое публичное нарушение Субботы; этот закон был установлен
еще до моего приезда в страну, и до сегодняшнего дня не дошло до меня ни единой жалобы по этому поводу.
С полным уважением
Зеев Жаботинский
------------------------
*1928 год
Владимир (Зеев) Жаботинский
В траурные дни
Россия пережила три волны еврейских погромов: в 1881-1884-м,
1905-1906-м и 1918-1920-м годах. Самыми кровопролитными были
погромы, начавшиеся 100 лет назад. После обнародования царского
"Манифеста об усовершенствовании государственного порядка",
провозгласившего "дарование свободы совести, слова, собраний и
союзов", во многих городах Российской империи начались массовые
нападения на евреев. Слово "погром" обогатило многие языки мира. И
вот ведь удивительное дело – именно 100 лет назад Николай подписал себе смертный приговор. Вот как откликнулся на
эти события Владимир (Зеев) Жаботинский.
…Вот уже сколько прошло погромов, а я никак не могу себя пропитать
внутренним интересом к событиям этого рода. Конечно, я не умаляю их
разрушительной силы, не обесцениваю человеческого горя. что они
приносят, но внутреннего интереса не могу в себе вызвать. Как я ни
стараюсь себя расшевелить, мне все кажется, что над нами
совершается большая кровавая бессмыслица, по поводу которой можно
плакать, кто еще не разучился, но не стоит и не о чем размышлять. Я
писал об этом недавно – в погромах есть ведра крови и пуды
человеческого мяса, но нет в них для еврейского сознания того
сокрытого урока – mussar Elohim, который возвысил бы их до степени
трагедии. В трагедии обязательно должна содержаться некая неведомая
правда, новое слово, которое познается в этих муках и открывает
народу новые пути. А что и кому из нас открыли эти погромы, кого из
нас и чему могли научить? Только кишиневская резня сыграла крупную
роль в нашем общественном сознании, потому что мы тогда обратили
внимание на еврейскую трусость. Но остальные погромы свелись просто
к огромной, животной и бессмысленной уголовщине - больше ничего.
Мы истекаем кровью и не знаем, во имя чего и какие выводы сделать
из наших страданий. В октябре 1905 г. нас громили разные слои
русского общества и народа, но мы и раньше знали, что мы окружены
врагами; к этому знанию ни октябрь, ни Белосток ничего не
прибавили. В Седлеце нас громили официально, по-видимому, без
участия общественных элементов, – но ведь даже хасиды Седлеца давно
знают цену пану уряднику. Так меняется обстановка погромов, список
участников и форма ран, но по существу остается одно и то же –
остается вещее слово Бялика: «нет смысла в вашей смерти»… Когда мне
рассказывают подробности погромов, мое внимание помимо воли
отрывается и ускользает на другие пути. Мне хочется уяснить себе
вопрос: хорошо, допустим, что я дослушаю до конца и буду знать,
где, как и кого они убили, но ведь не в этом дело, а вот как быть
дальше, что можно сделать против погромов?
Самооборона – вряд ли об этом можно говорить серьезно. Она не
принесла нам в итоге никакой пользы; вначале страх перед нею
действительно предотвратил несколько погромов, но теперь, когда те
ее испытали на деле и сравнили количество убитых евреев и
погромщиков, кто с ней считается? Итоги самообороны надо подводить
по общим результатам, и эти итоги ясно говорят: когда им угодно,
они устраивают погром и убивают столько евреев, сколько им нужно, а
самооборона тут ни при чем. Конечно, в самообороне есть утешение.
Но ее практический итог равен нулю и нулем останется, и пора
спокойно признать это вслух, чтобы люди даром не надеялись.
Некоторые господа в последнее время придумали новое средство –
антипогромную пропаганду. Одна моя знакомая девочка уверяет, что
белок ловят очень просто: надо к ней подойти на полшага расстояния
и насыпать ей соли на хвост, и готово – белка в плену.
Я всегда об этом вспоминаю, когда мне говорят об антипогромной
агитации. Старая песня, давно знакомая иллюзия – эти люди будут
печатать статьи и брошюры, устраивать лекции, и они думают, что
русские станут их читать или слушать. Еще бы, держите карман. Я
помню жалкий восторг евреев, когда в 1905 г. в «Сыне Отечества»
появилась большая и скверная статья «Трагедия шестимиллионного
народа». Им казалось, что вся Россия читает и умиляется. А на самом
деле только евреи одни и расхватали этот знаменитый номер газеты,
памятник нашей глупости, и на русских она никакого впечатления не
произвела просто потому, что у каждого есть свои заботы и ему не до
чужих, особенно в наше время.
Еще ярче выказалась наша глупость, когда после октября в
Петербурге устроили от имени союза союзов «русский» митинг протеста
и приложили все старания, чтобы евреи сидели дома, а русские
пришли: оказалось, конечно, что русские остались дома, а ораторам
пришлось ломать комедию перед сплошной еврейской публикой, призывая
ее протестовать от благородного русского сердца. И это вполне
понятно – русские не пришли вовсе не по злобе, а из самого
законного равнодушия, потому что каждый человек, в особенности
серьезный и дельный человек, естественно, уделяет внимание своим
насущным интересам и не обязан его уделять интересам других.
Я знаю, теперь эта идея многих увлекает, и образовались даже
нарочитые книгоиздательства для печатания классических апологий,
над которыми сами евреи зевают, а неевреям, без сомнения, даже и
зевать не приходится. Образовались также в разных местах досужие
комиссии, которые рассылают такую словесность направо и налево, по
случайным адресам, или даже при газетах… Сыпьте, сыпьте белке соль
на хвост! Получит еврей брошюрку – позевает, но прочтет; получит
русский – посмотрит: а, это про евреев? – и отложит в сторону. У
него своих хлопот довольно. Что, – он, по-вашему, обязан
досконально знать и про армян, и про чукчей? Все эти верующие
господа думают, что если русская масса охотно читает юдофобскую
литературу, она столь же охотно будет читать и юдофильскую.
Большая и наивная ошибка. Прежде всего, надо помнить о тех
элементах, которые в данном случае стоят на первом плане – о черной
сотне в простейшем смысле, которая хочет погрома ради грабежа и
обещанной мзды: им не нужна даже погромная литература, а пронять их
еще антипогромной проповедью – ведь это была бы совсем уж глупая
мечта. Наши проповедники, несомненно, имеют в виду другую часть
массы – среднюю, обывательски-честную, ту самую, которую
действительно почти так же легко будет в надлежащую минуту послать
на баррикады, как и на погром. Но эта масса и есть именно та,
которая психологически не может заняться чтением брошюр о еврейских
добродетелях. Погромную брошюру она жадно читает по той самой
причине, почему она жадно читает и летучий листок революционеров –
если он, конечно, изложен понятным языком: здесь ей говорят о
причинах ее собственных страданий, указывают ей средства к
облегчению ее собственных бед. Разница только в том, что погромная
брошюра во всем винит жида, революционный листок – урядника, но и
здесь, и там ей, прежде всего, говорят не о жидах и не об
урядниках, а о ней самой, об ее кровных интересах.
Совершенно другое дело – антипогромная литература. В самом ее
назначении коренится абсолютная невозможность ее успеха: она вся
посвящена доказательству именно того, что к страданиям русской
массы жил нисколько не причастен, что не он виноват, не в нем
причина – словом, что ей, русской массе, от еврея ни тепло, ни
холодно… Но тогда с какой же стати будет она тратить время на
чтение о том, от чего ей ни тепло, ни холодно? Массовому человеку
чтение дается нелегко: он не умеет «пробегать» строки, он
вчитывается и вникает. И именно поэтому он берет в руки только ту
книжку, о которой ему доподлинно известно, что тут верно или
неверно, другой вопрос – объяснены причины его нужды и горя. Не
может он, органически не может и по совести даже не обязан
интересоваться какими-то евреями, как таковыми. С того самого
момента, как они перестают быть причиной его бед, они для него
теряют всякий интерес. Сказать ему, что в этой брошюре доказывается
невинность евреев, значит сказать ему, что эта брошюра до него не
касается. Русская масса глотает, и будет глотать погромную
литературу, потому что это литература о ней, и не будет читать
антипогромных брошюр, потому что это литература о евреях. Моя
знакомая девочка очень наивная девочка. Она не соображает, что
прежде чем насыпать белке соли на хвост, надо подойти к белке, а в
этом и вся загвоздка…
Я прекрасно понимаю те добрые побуждения, которые заставляют
разных господ измышлять все эти проекты спасения, но ничего из
этого не выйдет. Спасения нет. Не злая воля подстрекателей, не
темнота народной толпы, но сама объективная сила вещей, имя которой
чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и
беспомощны. Молодежь наша будет честно защищаться, но лавина
разгрома с хохотом погребет эти хрупкие дружины и даже не замедлит
своего хода. Кратеры галута разверзлись, буря сорвалась с цепи, и
чужбина сотворит над нами все, что ей будет угодно. Вы будете
корчиться от бешенства и подымать яркие знамена борьбы, вы
напряжете все силы духа, чтобы найти тропинку спасения, и сами себе
поверите на миг. будто нашли ее, – но я не верю и гнушаюсь утешать
себя сказками, и говорю вам со спокойным холодом в каждом атоме
моего существа: нет спасения, вы в чужой земле, и до конца
свершится над вами воля чужбины!
Один еврей-журналист воспользовался недавно Белостоком, чтобы
сунуть мне в душу свои пальцы и пощупать там, какова моя «погромная
философия». И нашел, что я равнодушен к еврейскому горю. Я ему не
ответил – я слишком хорошо понимаю настроение людей этого типа,
чтобы гневаться на них за несправедливость или обиду. Здесь было
повторение старой еврейской истории. Человек отдал лучшие соки
своей жизни на то, чтобы распахать чужую ниву, и в последнюю минуту
хозяева убили его братьев и трупами их удобрили свое поле: и
человек пошатнулся от оскорбления, и судорожно хватается за
соломинки, и злится на всех людей за каждое слово правды, и хочет
непременно что-то доказать или опровергнуть – даже нельзя понять,
что именно. Я не стал ему отвечать, да и нечего мне было ему
ответить: у меня нет никакой погромной философии… У меня нет
погромной философии. Я не из тех, кому она необходима, чтоб было
чем заштопать прорехи, было за что ухватиться, когда чужой ураган
опрокинет их вместе с их истуканами. Я ничему не учусь на погромах
нашего народа, и ничего мне сказать не могут они такого, чего бы я
раньше не знал. И я не ищу понапрасну лекарственной травы против
отдельных нарывов, потому что я в нее не верю.
У меня нет ни погромной философии, ни погромной медицины. Я люблю
мой народ и Палестину: это моя вера, это ремесло моей жизни, и
ничего мне на свете больше не нужно. И когда разражается гром и
арабские души мечутся с жалобным воем и ищут пластыря для скорой
помощи, я стискиваю зубы, собираю мои силы и делаю дальше работу
моего ремесла. Я хочу торговать шекелями среди погрома, я клею
голубую марку на список убитых: в этом моя гордость. Вы сунули
пальцы в мою душу и не нащупали в ней ничего, кроме равнодушия –
видно, толстая кожа стала на ваших пальцах от чуждой работы. Но что
бы ни творилось у меня на душе, – никогда не приду я на страшное
пожарище моего народа с заплаканным носовым платком в руках, и ни
его, ни себя не оскверню надругательством жалких утешений. У меня
нет лекарств от погрома – у меня есть моя вера и мое ремесло: не из
погромов я вынес эту веру, и не ради погрома я оставлю даже на час
это ремесло. Вера моя говорит, что пробьет день, когда мой народ
будет велик и независим, и Палестина будет сверкать всеми лучами
своей радужной природы от его сыновнего рабочего пота. Ремесло мое
– ремесло одного из каменщиков на постройке нового храма для моего
самодержавного Бога, имя которому еврейский народ. Когда молния
режет насквозь черное небо чужбины, я велю моему сердцу не биться и
глазам не глядеть: я беру и кладу очередной кирпич. И в этом мой
единственный отклик на грохот разрушения.
1906 год
Опубликовано в газете «Еврейский
меридиан» № 362
Вскользь: Без корня
Справа от нашей дачи летняя колония для польских девочек, а слева - для еврейских. Из-за деревьев ни тех, ни других не видать, только слышны голоса. Надо сознаться, что слева шуму больше; но я против этого ничего не имею. Говорят, евреи слишком крикливый народ, надо, мол, потише, соседи слышат. Но, по моему, не беда. Пусть слышат.
Беда, мне кажется, в другом. Иногда вечером, около 8 часов, справа тихо доносится пение польских девочек; сначала издалека, потом постепенно ближе. Это процессия. Сквозь щели забора и просветы акаций, можно разобрать, что идут они вокруг сада парами, сложив руки молитвенно; и поют они, слышно, по-польски хвалу Мириам из Назарета. Постепенно процессия удаляется, пение затихает, и ничего не слыхать больше с дачи направо, кроме серебристого лепета кузнечиков, что по своему славят бледнеющий закат.
Я сижу на терассе и гляжу долго в ту сторону, где замолкла польская песнь о Марии. Так тихо, что вспоминаются стихи Мицкевича: "Так тихо, что расслышал бы зов с Литвы"…Но разве не чуется в этом зов из далёкой отчизны этих девочек, разве не звучит ещё в воздухе невидимая гармоническая нить, сплетающая побеги с сочными корнями, со старой Польшей, со старой польщизной, со старою верой?
Потом я перехожу налево и тоже слушаю. Там тоже поют. Слов я сначала не могу разобрать, но уже ясно, что поют на великорусском языке - только буква р не выходит. Эти девочки тоже не стоят на месте; через минуту я уже разбираю слова. Слова, с вашего позволения, такие:
"Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращение.
Глупец, зачем он не напился?
Тогда бы не было сомнения!"
И затем, с вашего позволения, припев:
"Так наливай сосед соседу,
Сосед соседу наливай.
Вино, вино…"
Любопытная песня. С педагогической точки зрения можно против неё многое возразить,- но как раз в этом отношении я бы взял её под защиту. Русским и польским детям, пожалуй, и не следует петь о вине: чего доброго, ещё в серьёз примут. Славяне - бедовое племя по этой части. Но еврейские девочки на даче, поющие гимн зелёному змию - Господи! Что может быть невиннее? Всё равно, как если бы они пели про царя Фарнака Понтийского. Нечто далёкое, расплывчатое, не дающее сердцу никаких осязаемых образов. Что они знают о вине? Если бы собрать их отцов и посадить за стол, эти почтённые евреи все вместе не одолели бы трёх бутылок пива. И потом, возвращаясь домой, каждый предусмотрительно кричал бы ещё издали жене: - Двоша! Убери посуду: я, может быть, пьян. И кричал бы он это на жаргоне; на великолепном, сочном, забористом волынском или бессарабском жаргоне, на котором так хорошо звучит то самое гортанное р …
Право, я ничего не имею против русских песен. Музыкально, впрочем, они мне не нравятся, но это дело вкуса. Однако я всё-таки невольно спрашиваю себя: разве мало таких песен, в которых гортанное р было бы вполне уместно? Сколько угодно и на все тона жизни, от самого горя до самой радости. Вот сидит мама над ребёнком. "Спи, моё дитя, моя утеха, mein kaddisch einer, lulinke-lu-lu". Над кроваткой сидит мама, поёт и плачет. Ты когда-нибудь поймёшь, что ей думалось в эту минуту. Твой татэ в Америке - ты ещё маленький, спи себе пока! Что такое Америка? Это такой рай. Там и по будням едят белый хлеб. Я тебе там буду варить суп. Он пришлёт двадцать долларов и свой портрет, и - leben soll er!- возмёт нас туда. И схватит тебя целовать, и будет кричать от радости; а я буду стоять и смотреть и потихоньку плакать…
Или другая. Из той же Америки сын шлёт старой матери письмо. "Чего бы я только не отдал, чтобы еще раз посмотреть на тебя, моя старая, верная мама". Но нельзя. "Не легко мне написать: мама, я к тебе не приеду. Лея не пускает. Боится призыва, и моя малютка, моя Двойра, удерживает меня ручёнками… Если бы ты слышала, как она говорит, если бы видела, как она показывает большим пальчиком на бабушкин портрет! А мой старший сын, мой Саня, уже работает; у него золотые руки. Мойшеле говорит уже Moideani, Ханочку ты бы не узнала. Вспоминаешь ли ты о них?"…"Прощай. На пятидесятницу у нас Johrzeit: скажи тогда отцу, что я шлю ему привет".
Впрочем, это всё грустные, а на той даче справа, любят, очевидно, песенки повеселее. Можно и повеселее. Конечно, еврейское веселие несколько иное: "Когда цедят из меня кровь, и мучают меня по капле, что я делаю? Я смеюсь над моими мучителями и пляшу, а freilich's!" -Что это за веселье? - поморщатся на той даче: - в нём чувствуется горечь, оно не для детей. Ошибаетесь. Смотря по тому, для чьих детей. Берегитесь, как бы не забыли ваши девочки совсем о горечи, пропитавшей даже самое веселье из народа! Потому что многие уже забыли…
Впрочем, есть и веселье чистое, без горечи. Правда, только раз в году: в праздник, именуемый "Радостью Торы", когда сам Бог ликует у себя на вышке. Раз в год не грех всё позабыть. "Брайна!", кричит еврей своей жене: "сегодня Радость Торы, радость Торы на целом свете. Дай мне новую капоту: я хочу её надеть. А тебе я говорю, что всё ерунда, всё пустяки, пока человек держится на ногах". И того больше: в этот день появляется на сцену даже вино. "Пейте! Сам ребе велел пить!". Помнит ли кто ещё из нашего непомнящего поколения это удалое freilich's, безумную, беззаветную, нервную, пьяную присядку? Собственно, по закону, в этот праздник, да ещё в Пурим, полагается пить, пока не перестанешь различать Амана от Мардохея. Деды так и делали; внуки уже так не делают. Но всё равно: вот вам и вино и вращение земли вокруг Коперника: Mein Liebchen was willst du noch mehr?
Я говорю не специально об этой даче направо - собственно, я к ней только так придрался, для начала, и совсем не хочу её обижать. Повсюду так. У русских, у польских, у немецких детей есть родной быт, полный интимной, уютной прелести, есть традиции, формирующие, скрепляющие характер, есть прекрасные праздники, ёлка и Пасха, на которых потом, через сорок лет ласково будет останавливаться память. У еврейских детей в прежних поколениях это всё тоже было: особый лад жизни, красивый, как всё, что исторически сложилось и утрамбовалось, прекрасная невеста - суббота в огнях благословлённых свечек, белый седер Пасхи, весёлый сладкий Пурим с его трещётками, праздник Кущей, когда сами строили шалаш и после в нём обедали. В каждом часе дня было что - то характерное, быт и предание были в каждом кушании за столом. Хедер был грязен и меламед дрался, но Библия, всё-таки врезывалась в память и сознание; в синагоге было душно и скучно, а всё-таки несколько напевов оседали в душе на всю жизнь, как песня матери. Что же осело и что же осядет в голой порожней душе теперешних поколений? Где родное, где бытовое? Старый еврейский быт тщательно выметён отовсюду, начиная с лучшей комнаты, где в канун субботы уже не благословляет свечей, и кончая кухней, где уже нарочно не варят фаршированной щуки и нарочно обходятся без луку, потому что не ловко. Где праздники? Кто у этого поколения видел настоящий седер, кто ел в шалаше, у кого дрогнет душа от знакомой синагогальной мелодии? Мелодии… Вот их мелодия:
"Так наливай сосед соседу,
Сосед соседу…"
Юркий, прыткий, торопливый народец. Вечно ему хочется всех обогнать и всюду раньше поспеть. Упразднил и ликвидировал всё: и быт, и обряды, и традиции, - между тем, как из соседей никто ещё вокруг ничего не ликвидировал, ничего не отменил. И осталось торопливое племя санкюлотом среди имущих, Иваном Непомнящим среди аристократов, без корня, без своей гордости, без точки опоры внутри себя.
Картавьте русские песни, бедные девочки. Сама истина картавит вашими устами: картавит, что песня не та и язык не тот, и всё детство не то.
ALTALENA
"Одесские Новости " 02.07.1910
Вскользь: Об успокоении и унынии
В моём купэ сидят два правых. Один, очевидно пессимист, другой оптимист. Пессимизм и оптимизм я тут разумею, понятно, с их точки зрения. Если глядеть на события и настроения глазами левой половины человечества, то ярлычки придётся, конечно, обменять.
Я вошёл в купэ уже за Раздельной и не слыхал начала беседы. Но, очевидно, что пессимист уже накаркал и напророчил на ближайшее будущее целый пандорин короб всяких ужасов; и теперь оптимист его уговаривает, что страхи напрасны, всё обстоит и будет обстоять благополучно.
- Поверьте, всё это пустяки. Мелкие вспышки, больше ничего.
Пессимист упрямо хмурится.
- Нет, не скажите. Я это оцениваю гораздо серьёзнее. Но главная то суть даже не в этих вспышках. Главная суть, батенька, в настроении общества.
- Да и я то же говорю! - подхватывает оптимист.- Вы мне сами подаёте аргумент. Да, дело не во вспышках: вспышки - ерунда, когда не вытекают из настроения общества. А настроение общества исчерпывается словом: успокоение. Про левую часть общества скажу даже больше: её настроение можно определить только словом "уныние".
- Да откуда вы это взяли?
- Как откуда? Отовсюду. Это видно, это ясно, это бьёт в глаза. Они сами это признают. Загляните в левые листки: полны отчаяния и безнадёжности. Это у них, так сказать, глас народа. А глас народа - глас Божий.
- Эту поговорку, батенька, кадеты выдумали, а мы с вами разве республиканцы, чтобы её повторять? Не верьте гласу народа, особенно если вы его отождествляете с воем газетчиков. Вой этот, может быть, и звучит уныло, но, во-первых, по-чём знать: вдруг это маневр? Вдруг они все нарочно условились: давайте выть жалобно для отводу глаз, а тем временем подготовимся к новой атаке?
- Ну, что вы, разве такие комплоты бывают? Про этакие вещи только в чайных и можно серьёзно рассказывать…
- Я на этом и не настаиваю, хотя должен отметить, что бывают массовые комплоты особого рода - не сознательные, а инстинктивные. Но допустим, что левые газетчики искренни. Разве искренность - гарантия объективной правды? Я считаю, что общество может самым искренним образом ошибаться в оценке своих собственных настроений. Если порыться в памяти мог бы подыскать много исторических примеров: есть эпохи, когда общество думает, будто переживает подъём, а на самом деле весь подъём заключается в словесах, и внутри никакого огня нет; и наоборот, есть эпохи, когда общество устами газетчиков вопиёт о своём унынии, а в душе у него целый склад неподмоченного пороху. И я подозреваю, что теперешний момент, батенька, принадлежит ко второй категории.
- Странно. Где вы нашли симптомы? Какие доказательства?
- Симптомы и доказательства - ерунда. Впрочем, я бы мог вам сослаться на похороны Муромцева и на другие явления, но вы ответите: пустяки, вспышки. Ладно, пусть. Но я вам заявляю, что настроение общества познаётся не только через видимые проявления. Настроения чувствуются, улавливаются на ощупь, или по запаху. Я предпочитаю водить компанию с нашими, но совсем отрезать себя от левой публики не могу. Приходится встречаться и наблюдать. И говорю вам: нет, батенька, не пахнет от этих людей унынием, не пахнет!
- А чем же пахнет? Боевой готовностью?
- Не знаю. Только не унынием, не отчаянием и не безнадёжностью.
- Я вас не понимаю. Разве они слепы, не видят, что делается, какая у нас Дума, какой Совет?
- Видят и, конечно, злятся и ругаются. Но при этом я совершенно ясно чувствую, что ни один из них не верит в прочность и долговечность этого курса. То есть, понимаете, копейки не дадут за его долговечность. И я чувствую, что как бы мы круто ни вели нашу линию, как бы ни усердствовали, убедить их в нашей долговечности немыслимо. Не лезет им это в голову. В них сидит уверенность, что мы и весь праздник на нашей улице - это что-то искусственное, без единого корня в почве. И знаете, что вам скажу?
- Что?
- Они нас не принимают всерьёз.
Оптимист рассмеялся.
- Знаете, это напоминает случай с одним английским философом - кажется, Беркли. Он отрицал реальность наших ощущений. Тогда оппонент запустил в него булыжником и набил ему на лбу вот этакую шишку. Думаю, что в ту минуту философ убедился и принял свои ощущения всерьёз.
- Не знаю. Шишку то и свою боль он, конечно, принял всерьёз. И левые, конечно, вполне серьёзно охают над своими шишками. Но ведь дело не в этом: важно то, как они смотрят на причину, создавшую эти шишки? Убедились ли они в органической неизбежности таких шишек при каждом новом натиске? Сомневаюсь. По-моему, они всё ещё, потирая ушибленные лбы, незыблемо считают, что наша победа - случайный результат их случайных ошибок, и не урок и не указ на будущее время.
- На что-ж они, по вашему, надеятся?
- Этого не знаю. Ведь я не сказал, что на той стороне есть определённые надежды. Говорю только, что уныния и безнадёжности там и в помине даже нет. На что надеются? Пожалуй, сами себе в этом отчёта не отдают. Вряд ли даже на самих себя надеются: они, кажется, о себе и своих политических талантах теперь не высокого мнения. Но о ком они совсем уже никчёмного мнения - это, батенька, о нас, о наших талантах, о наших истинных силах, о наших корнях в народной почве. Уверяю вас, что вся эта левая сволочь самим искренним и простодушным образом ни в грош не ставит нас, господ положения, не верит в наш завтрашний день и не боится наших угроз. И даже когда мы эти угрозы осуществляем и тогда не повышается в её глазах кредит и престиж нашей силы. Она к нам относится так, как относятся к зубной боли. Зуб ноет, сильно, нестерпимо ноет, больной вопит благим матом - но и в апогее боли ни на миг не придёт ему в голову поверить, что это серьёзная болезнь. И в душе его крепко держится мысль: мучь меня, мучь, а всё-таки вскоре выдернут тебя щипцами -ли, козьей -ли ножкой, ключём -ли - выдернут и выбросят на чистое место…
Тут я стал засыпать и продолжения не слышал. Но казалось мне сквозь сон, будто пессимист наклонился к оптимисту и прибавил вполголоса:
- А признайтесь, положа руку на сердце: разве у нас самих не мелькает иногда та же самая мысль?
ALTALENA
"Одесские Новости " 29.10.1910
|
