Александр Казарновский

Голубое око родимой земли

Она пришла в этот мир 29 сентября 1890 года. Она провела в нем сорок один год. Она стала одним из самых талантливых поэтов, пишущих на иврите. Корень ее творчества - Изгнание. Другая поэтесса написала о Кавказе:"Здесь Пушкина изгнанье началось. И Лермонтова кончилось изгнанье..." Изгнание поэтессы Рахель Блувштейн - для миллионов читателей просто Рахель - началось в Одессе, а закончилось в Тель-Авиве. Одесса и Тель-Авив стали альфой и омегой, вернее, алефом и тавом ее галута. Но для того, чтобы сориентироваться в истинных событиях ее жизни, сначала пройдемся по формальному набору меток, именуемому биографией.

Итак, родилась в России. В 15 лет начала писать стихи. В 19 решила ненадолго съездить в Палестину и влюбилась в эту землю. Жила в поселении на берегу озера Кинерет. Занималась сельскохозяйственным трудом и учила иврит. В 1913 году отправилась в Тулузу (Франция) учиться на агронома. Окончила с отличием университет, из-за начавшейся Первой мировой войны не смогла вернуться в Палестину. Поехала навестить родственников в Россию. Работала с детьми еврейских беженцев в Бердянске и Саратове. Затем переехала к родным в Одессу. Во время войны заразилась туберкулезом, что впоследствии стало причиной ее ранней смерти. В конце 1919 года на корабле "Руслан" приехала из Одессы в Хайфу. По возвращении домой сразу же отправилась на Кинерет, где стала членом кибуца Дгания. Из-за обострения болезни была вынуждена покинуть кибуц. Умерла в Тель-Авиве в 1931 году. Точка.

Грустно, но непонятно. Я специально подсократил и расковычил информацию, разбросанную по справочникам. Все равно - биография не в силах показать главное. А главным в жизни Рахели было следующее.

У каждого человека есть на земле то единственное место, которое - его. Некоторые в таком месте рождаются и живут. Другие проживают всю жизнь, так и не побывав в этом месте. С. Моэм пишет"...есть люди, которые родились не там, где им следовало родиться. ... Они всю жизнь мучаются тоской по неведомой отчизне. ...Какой-то глубоко скрытый атавизм гонит этих вечных странников в края, оставленные их предками давным давно... Случается, что человек вдруг ступает на ту землю, к которой он привязан таинственными узами... его тянет осесть среди природы, ранее им не виданной, среди людей, ранее не знаемых... Здесь и только здесь он находит покой". Конечно же, для каждого еврея такое место - внутри Эрец Исраэль. Но и там его еще предстоит найти. Эрец Исраэль, "большая" Родина, была Рахелью Блувштейн обретена при первой же встрече - раз и навсегда!

МОЕЙ ЗЕМЛЕ

Земля моя, я гимнов

тебе не посвятила,

тебя не прославляла

доблестью в боях.

Лишь деревце взрастила

у кромки Иордана,

лишь тропку протоптала

в твоих полях.

О мать моя, я знаю -

мой дар дочерний скромен.

О мать моя, я знаю -

дар ничтожен мой.

Я лишь могу в грядущем

воспеть рассвет, ликуя,

а нынче - твою бедность

омыть слезой.

(перевод А.Казарновского)

Настал черед малой Родины. Помотавшись между апельсиновыми садами Реховота и оливковыми плантациями у горы Кармель, Рахель попала на Кинерет и сказала: "Мое!"

"Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные тайны. Первый взгляд - озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.

Один берег - наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемон, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег - чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее... Не странно ли, что нам - евреям - ставят в укор жестокость, рассудочность, серьезность в плохом смысле слова - нам, сберегшим в душе для тысячелетий видение, воспоминание, грезу о грезе?!..

Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать... Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем "кефии"40 и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное. Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу... В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли...

Говорят, что чудесным свойством одарена эта вода: кто однажды попробовал ее, тот должен вернуться в тот край. И не потому ли сыны тоскуют на чужбине по тихим берегам Кинерета, что отцы утоляли у них свою жажду?

Генисаретское озеро - больше, чем пейзаж, больше, чем фрагмент природы. С его именем слита народная доля. Тысячами глаз глядит там на нас наше прошлое и говорит сердцу тысячами уст...

Рахель. Из воспоминаний кинеретянки

Это уже не влюбленность - это любовь. Навсегда.

КИНЕРЕТ

Там стеной - Голаны. Кажется, лишь руку

стоит протянуть - и их немое "стой!"

сразу же услышишь. А вокруг - ни звука.

Лишь в тиши лучистой спит Хермон седой.

Там над синей гладью пальмочка чернеет

с рыжими вихрами, как у малыша,

что однажды утром, выйдя на Кинерет,

по камням к воде спустился не спеша.

Как зимой цветы пестреют на Кераке!

Как шафран лилов, как зелена трава!

Есть такие дни - в семь раз кровавей маки,

в семьдесят синее неба синева.

Если сердце вдруг чужим огням поверит,

если вдруг склонюсь под бременем скорбей,

и тогда предам ли я тебя, Кинерет,

позабыв Святыни юности своей?

(пер.А.Казарновского)

Дальше начинается трагедия. Не будь той трагедии, возможно мы никогда не увидели бы гениальных стихов этой двуязычной девочки, этой дочери двух культур, автора, быть может, самой пронзительной лирики, написанной на возрожденном языке. Она осталась бы одной из тысяч пионерок (не в советском понимании) встававшей до зари, трудившейся до семьдесят седьмого пота, ХАЛУЦИАНКОЙ, которая была так счастлива на своем любимом Кинерете. Увы, счастье - плохая повивальная бабка для поэзии.

Она сама, сама упросила отца, оставшегося в России, оплатить ей учебу в Тулузском университете. Она не собиралась становиться поэтессой, хотела приобрести знания, чтобы потом отдать их Земле Израиля. Разлуки с Родиной не было - она была ШАЛИАХОМ, посланником, а посланник всегда неразрывно связан с тем, кто его посылает. И вдруг эта связь прервалась, прервалась насильственно - грянула Первая мировая война. Франция, где Рахель училась, и Россия, где она оказалась в ноябре 1916-го, находятся по одну сторону фронта, а Турция, которой принадлежит Палестина - по другую. Ловушка захлопывается. И именно Одесса, та самая Одесса, которая когда-то была трамплином для ее возвращения на родную землю - ведь именна отсюда она отправилась на Родину в 1909 - теперь стала местом нового изгнания. Здесь началось ее умирание и здесь произошло ее рождение как поэта. Если не считать детских опытов, именно здесь она начинает писать стихи - пока еще по-русски. Она рвется домой, в любимую страну, на любимый Кинерет, где мечтает остаться навсегда. При первой возможности в 1919 году она спешит на корабль. Денег нет? Она приходит в одесскую синагогу, выступает с рассказом о Палестине, и благодарные прихожане собирают ей на билет. Но домой она возвращается совсем больной. Несмотря на это, сразу - на Кинерет, в кибуц Дгания!

Недолго прожила она в этом кибуце. В условиях тамошней скученности в нем невозможно было держать человека с открытой формой туберкулеза. На общем собрании был вынесен жестокий, но единственно возможный приговор - Рахель должна покинуть кибуц. "Туча, тяжелая черная туча опустилась на меня. Мне хотелось кричать - но я не могла," - написала она сестре. Начинаются скитания по Стране - без работы, без семьи - четыре годы полунищенской жизни в Иерусалиме, лечебница в Цфате, после которой болезнь только обострилась, комнатушка во флигельке в Тель-Авиве. Тель-Авив и стал ее последним приютом. Там, глядя на море, она вспоминала свой Кинерет. Но именно в эти годы и расцветает ее талант. Сборники выходят один за другим.

В них выплескивается вся ее боль.

Дни бывают - ни смысла, ни связи,

словно мир потерял благодать.

Дни, когда из-за крови и грязи

даже неба клочка не видать.

Дни бывают - как раб утомленный,

раб поставленный воду толочь,

дни без зла, без добра, без резона,

как сырая, туманная ночь.

(перевод А.Тарна)

Радость любви, которое для обычного человека вещь нормальная, как восход солнца, для нее превращается в отдушину, в соломинку, за которую можно ухватиться и отрешиться от повседневной боли.

Бархан наполнен солнечным теплом,

И на бархане мы с тобой вдвоем.

И небо так безбрежно!

И в сердце счастье - безмятежно.

В ползвука звук любой, в полцвета - цвет.

И ни вопрос не нужен, ни ответ.

Лишь слушай и смотри. Рукою нежно

Ты по моим проводишь волосам.

И счастье в сердце - безмятежно.

И мне оно - бальзам.

(пер.А.Казарновского)

Но сегодняшний день угасает, умирает, превращается в прошлое и, нахлынув лавиной, застывает в лаконичных строчках.

Мгновенья редких встреч, случайный быстрый взгляд,

обрывки фраз - и всё, довольно…

Они нахлынут вновь, вновь шквалом налетят

за грань, где радостно и больно.

Соорудила я забвенья щит глухой -

его смела волна крутая.

Одно осталось мне - над бешеной рекой

склониться, к влаге припадая.

(перевод А.Казарновского)

Говорят - "не надо жить прошлым". Но именно прошлым она и жила, сопротивляясь горькому настоящему и безнадежному будущему.

А быть может, этого не было вовсе,

и с крыльца

никогда поутру я в сад не спускалась,

чтоб работать в поте лица.

Может, с воза, нагруженного снопами,

в летний зной

никогда не взвивался над сжатым полем

звонкой песнею голос мой.

Никогда очищенья не обретала

в твоей тихой волне,

о Кинерет, мой синий, как сон, Кинерет,

был ли ты - или снился мне?

(перевод А.Казарновского)

Шаг за шагом она уходит из этого мира, но не сдается без боя - каждое поражение отмечено шедевром

ПОРАЖЕНИЕ

Умирает мой бунт бестолковый,

был он весел, и молод, и крут...

Поражения черные вдовы

в мои комнаты тихо бредут.

Успокоят усталых героев,

разожмут, не спеша, кулаки

и пригоршнями пепла покроют

уцелевших костров угольки.

А потом, как вернувшись с погоста,

сядут на пол, белея лицом...

И тогда я пойму: эти гостьи

не покинут уже мой дом

(перевод А.Тарна)

Эти гостьи ее дом не покинули. Неотвратимое приближалось.

Неужели конец? Еще даль так светла,

Еще зеленью рдеют поляны.

Даже осень на землю еще не пришла,

Не густеют туманы.

Нет, не ропщет душа - я приму приговор.

Были алы закаты и зори,

И цветы улыбаются мне до сих пор,

Но вздыхают от горя.

Перевод Л. Друскина

Умерла она 16 апреля 1931 года в тель-авивской больнице "Хадасса", в коридоре. В палате места не нашлось.

И вот тут, наконец, сбылась ее мечта - она вернулась на Кинерет. На склоне горы, над озером, которому - "первый взгляд" рядом с камнем, под которым спит Рахель, стоит скамеечка, а на ней - томик ее стихов. Люди идут и идут. Кто-то читает стихи, кто-то мысленно беседует с ней. Ровно за шесть лет до смерти - день в день - Рахель Блувштейн написала потрясающее стихотворение:

МОИ МЕРТВЫЕ

Они одни отныне останутся со мной.

В них смерть уже не сможет вонзить клинок стальной.

На повороте тропки и на закате дня

они толпой безмолвной приветствуют меня.

И связь меж нами вечная, не разорвать ее.

Лишь то, что мной потеряно, теперь навек мое!

(перевод А.Казарновского)

Рахель ушла от нас. Теперь она навеки наша.

"Силуэт", 10.2013

Сайт Александра Казарновского

К списку статей