Владимир (Зеев) Жаботинский

О ЧЕМ ПОВЕДАЛА МОЯ ПИШУЩАЯ МАШИНКА

1939 г.

В жизни каждого человека наступает поворотный момент, когда ему следует остановиться и оглянуться назад: подвести итог всем своим грехам и, если это в его возможностях, пообещать Богу и человечеству и самому себе, Что постарается избегать их в будущем.

В былые времена писатель, погружаясь в размышления, грыз свое перо, и это усилие как бы приносило ему облегчение, вдохновляло на новые идеи, возбуждало воспоминания. Но все это в прошлом, а ныне, попробуй погрызть пишущую машинку. Она, ко всему еще, твоя подруга, товарищ по работе, надежный и верный, на что не способно было перо, ибо оно не могло служить тебе в течение 10 лет, как твоя пишущая машинка. Подумать только, десять лет! Ведь ясно, что она делила со мной немало моих грехов за эти десять лет, а о грехах прежних, совершенных до ее появления в моей жизни, слыхала от меня не раз. Конечно, ее нельзя погрызть, но, в конечном счете, она более близка к живому существу, чем перо, хоть и оно изготовлено из той же стали, и если писатель иногда разрешал перу, пробегая по бумаге, высказать все, что у него на душе, почему он не может это сделать с помощью его старой подруги, пишущей машинки.

В ее металлических исповедях можно услышать и меланхолию и пессимизм. Она рассказывает писателю, что нет ничего нового в том, что поносят его имя. Это случалось и раньше, она говорит: «Так было всегда. Ты забыл об этом? – спрашивает она, – Хорошо, тогда, дорогой друг, я тебе напомню об этом. Помнишь ли ты, – говорит она, – события 25-летней давности, еще до моего рождения, предвыборную борьбу в русскую Думу где-то там на Волыни? Предвыборный митинг в Ровно, список кандидатов, и среди них твое имя; зал, полный людей, которые поносили твое имя, а были это люди из всех слоев общества, всех направлений, среди них «главы» города – врачи, купцы, юристы, а также «плотники» – бедная и лучшая часть окраин; и все они в гневе на тебя и не хотят твоего избранил на Думу. В чем был твой грех в то время? Очень простой: ты был сионистом. Ты не был даже членом ни одной сионистской партии, а просто сионистом, избранным центральным комитетом генеральной сионистской организации в России кандидатом в Думу.

А что орала толпа? Что ты хочешь нанести ущерб еврейскому народу, внести в Думу сионизм и помешать борьбе за равноправие. И кого хотят избрать вместо тебя? Социал-демократа или бундовца, который представляет интересы этих плотников? Что за чушь. Они предпочитают буржуазного кадета, еще менее радикального, чем ты (ты сидел, по крайней мере, в русской тюрьмой несколько раз). Но они не хотят сиониста. Плотники тоже хотят кадета, а не тебя, поэтому они орут: «Долой». И ты, всего лишь юноша в то время, ты, для которого влияние окружающей среды и мнение людей еще значат так много, ты потрясен и спрашиваешь: «Неужели грешно быть сионистом?» Чуть позже. Прошло несколько лет.

На сей раз место действия – Одесса. Снова выборы, на сей раз в еврейскую организацию «Общество распространения знаний», в то время крепость ассимиляции евреев. «Националисты» представили план умеренных реформ и назвали его «Две пятых», смысл плана в том, что в еврейских школах нужно выделить 2/5 учебного времени для изучения иврита и еврейской истории. В списках кандидатов имена известных людей: Усышкина, Бялика, Друянова во главе; но ты умеешь кричать сильнее других и тебя объявляют главным крикуном, и вся ненависть обращается на тебя. В зале присутствует «избранное общество», популярные и уважаемые господа Одессы. Около полуночи, после концертов и театров, появляются их расфуфыренные жены. Суть спора им неинтересна, но они пришли отдать свои голоса против «националистов», и они смотрят на тебя с ненавистью и хлопают каждому оратору, доказывающему, что ты враг культуры, религиозный фанатик, проповедующий ненависть к русскому народу и европейской культуре. Перед рассветом ты покидаешь собрание, глотаешь слюну и стоишь в одиночестве на берегу моря и спрашиваешь себя: «Я ненавижу русский народ? Я представитель черной сотни? Я, который совсем недавно помогал в организации самообороны? Я враг культуры и сторонник религиозной нетерпимости?»

И прошло еще несколько лет, я уже появилась на свет, ибо я очень устаревшая модель, но мы еще не встретились с тобой. Год 1913. Вена. Конференция русских делегатов на втором международном сионистском конгрессе. Ты стоишь на трибуне и вносишь предложения: ввести обучение иврита во всех еврейских школах России, как в Палестине. И слушатели твои не ассимиляторы, и речь не идет о каком-то кадете. Это конференция таких же сионистов, как и ты. Но ты помнишь, как приняли твое предложение. «Глупость», – кричали делегаты с мест. «Детские штучки», «фельетонист», «По какому праву ты вмешиваешься в педагогические дела?» И ты снова чувствуешь, что они не просто не согласны с тобой (как они могут не поддерживать такое дело!), но ты им помеха, ты вызываешь их гнев, какая-то часть из них ненавидит тебя; пусть немногие, но ненависть их так же сильна, как и у тех «плотников» и тех расфранченных дамочек; но на сей раз ненависть исходит от твоих единомышленников, и от этого тебе еще более горько.

И еще какое-то время спустя. Лондон. Уайтчепел. Война. Конечно, ты не забыл об этом, хотя И не хотел писать об этом. Помнишь ли ты о Уайтчепеле? В чем был тогда твой грех? Что ты предложил? «Братья, так как в любом случае вам придется служить в армии, то заявите, что вы вступите только в еврейский легион, который будет бороться за освобождение земли Израиля» Помнишь их реакцию? Помнишь их дикие крики? «Милитарист», «Убийца», «Провокатор. Ты помнишь град камней, который встретил тебя на улице, и пораженные лица твоих немногочисленных друзей, которые бросились защищать тебя от дикой ненависти? И ни один солидный сионист не хотел общаться с тобой, ибо в твоей родной Одессе тебе объявили бойкот с кафедры известной сионистской организации «Явне». Помнишь ли ты долгие месяцы, в течение которых ты был окружен ненавистью утром, днем и вечером, и разделял ее с десятком друзей, ненавидимых почти с той же силой, а ведь ты боролся за святое дело, но в глазах всех оно выглядело злом».

«Стоит ли продолжать? – спрашивает моя старая железная машинка, – и напомнить тебе о национальной ассамблее в Тель-Авиве, где сотни пар глаз, принадлежащих лучшей части молодежи, когда-либо существовавшей со времен Бар-Кохбы, смотрели на тебя с ненавистью и кричали: «Позор», «Уничтожить его, как Де Гана!», «Поломать ему кости.» В чем был твой грех в то время? Где корень их гнева? Ты снова вместе с десятком товарищей, которых ненавидят так же, как и тебя, и ты пытаешься защитить суверенитет организации Герцля. И лучшая часть еврейской молодежи ответила на это предложение с ненавистью. И это я, твоя подруга, помню совершенно ясно, ибо мы были уже тогда вместе, и ты приходил ко мне и изливал свою горечь перед твоими читателями».

«Почему же ты поражаешься сейчас? – спрашивает моя железная подруга, – что тут нового? Каждый человек получает при рождении свою долю приданого, и оно сопровождает его всю жизнь. И такова, видно, твоя участь. Нет смысла восставать против нее, ведь ты не можешь ничего изменить. Участь твоя – быть вечным грешником; ты всегда полон мрачных идей, тебя всегда ненавидят, и имя твое звучит как проклятие. И поэтому прими мой совет, единственный возможный совет для такого человека, как ты. Ты помнишь, очевидно, только начало, не забывай и конец. И тогда ты вспомнишь, что сделали твои волынские выборщики через полтора года на следующих выборах в Думу. Они послали тебе коллективную просьбу быть их делегатом, а в школах общества «Распространение знаний» в Одессе иврит стал языком обучения в соответствии с программой русских сионистов, школы стали национальными, и сионисты теперь настаивают на введение этой программы во всех странах восточной Европы, куда их забросила судьба. А портные Уайтчепеля, которые забросали тебя камнями, стали лучшими солдатами легиона».

«Так всегда было в конце. Помни всегда конец и постарайся забыть начало. А что до ненависти, есть у меня и другой совет: постарайся убедить себя, что ненависть всего лишь первый шаг к дружбе и признанию. Не могу поклясться, что это всегда так, но постарайся поверить в это. И когда ты стоишь перед твоими новыми слушателями со своей тяжелой ношей, данной тебе при рождении, забудь о ней, о том, что среди твоих слушателей есть ненавистники, и скажи им: «Мир вам, братья!»

ГЛАВЫ ИЗ СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ БИБЛИИ. Диспут с Богом

1933 г.

Самая главная часть социальной философии Библии – объяснение имени «Израиль», приведенного в 32 главе Бытия, в которой рассказано, как наш праотец Яаков сражался со Всемогущим. Всю ночь ангел боролся с Яаковом и не смог его победить. Потому ангел благословил его и назвал Израилем, ибо он спорил с Богом, Таким образом, смысл имени не был порицанием, а, наоборот, почетным званием. Это подтверждается также тем фактом, что традиция превратила это имя в имя всей нации. О чем это говорит? Какая философия выражена в этом имени?

Ясно одно, это имя учит нас тому, что, согласно Библии, спор со Всевышним не является грехом. Бог, однако, создал мир таковым, как он есть, но человек не может смириться с его несовершенством. Он должен постоянно пытаться исправить его, устранить его недостатки, которые Бог допустил в мироздании. Он оставил в нем множество дефектов, с которыми человек должен бороться и стремиться к усовершенствованию мира. Можно подвести научные обоснования рассказу о борьбе Яакова с ангелом до восхода солнца и видеть в этом борьбу Яакова со своей совестью в ту ночь. На следующее утро он должен был встретить своего старшего брата Исава, которого он, Яаков, обманул. Мрачные мысли одолевают его. Ангел, находящийся в его сердце, спрашивает его: «Яаков, Яаков! Ты обманул своего брата Исава и тестя, арамейца Лавана.

Может быть, вся твоя жизнь всего лишь сплошной длительный обман?» Он говорит или, вернее, думает: «Неужели было бы лучше и справедливее, если бы Исав, этот бессердечный ребенок, получил бы от тебя, Господь мира, все большие секреты, которые ты передал нашему праотцу Аврааму? Или если бы Лаван, этот хитрый купец, которому никогда не снились чудесные сны, остался бы навсегда моим господином, и я, который беседовал и спорил с ангелом, остался бы на всю жизнь бедным и нищим и зависел бы от моего тестя? Тайны, которые ты, Господин Вселенной, открыл моему деду, глубоки и священны, Но мир нуждается в практическом порядке, и я посмел совершить кое-что именно в практической сфере. А теперь, скажи мне, кто прав: ты или я. И как ответил ему ангел, поместившийся в его сердце: «Я благословляю тебя, борющегося и исправляющего мир».

В связи с этим вспоминается комментарий к главе 28 Книги Бытия. В ней Яаков видит в своем сне лестницу, достигшую неба, и ангелы поднимаются по ней и опускаются. Та же идея. Небо может быть достигнуто, и наоборот. Есть постоянная связь между Богом и человеком. Иногда человеческая интуиция доходит до высшего уровня, и человек имеет право изменить мировой порядок. Известно, что идея о возможности и обязанности человека изменить мир представляет главное различие между еврейской и арийской традицией. Римляне и греки верили в «золотой век», который был в далеком прошлом, еврейская вера связана с идеей мессии, вера во всеобщее благоденствие в мире и справедливость, которые наступят только в будущем, после страданий и борьбы многих поколений, а мессией будет человек. Эта идея, в которую вложено понятие «прогресс», была чужда религиозной логике римлян и греков. Согласно их мировоззрению, наоборот, каждое новое поколение отдаляет человечество все больше от «золотого века» и движется от него к серебряному, бронзовому и, наконец, железному.

Мы тоже видим начало человечества в раю, но он не похож на золотой век арийской легенды. Латинский поэт передал арийское понимание точным описанием: первое поколение, дети золотого века придерживались прямоты и справедливости не в силу закона и не из страха перед наказанием, а по своей доброй воле (Овидий, Метаморфозы). В еврейской традиции Адам и Ева, находясь в раю, не знают, что такое добро и зло, но в тот миг, когда они узнали различие между ними и превратились из прекрасных животных в людей, они вынуждены покинуть рай; первое поколение человечества развивалось в диком мире, полном опасностей и бед, мире, который нужно исправить.

Главная основа социальной философии Библии: Бог создал мир, но человек должен содействовать его исправлению. И для этой цели он должен бороться, даже «объявить войну небесам», чтобы искоренить все, что мешает установлению справедливого порядка в мире. Его оружие в этой борьбе: умение различить добро и зло, его дух и его интеллект.

Если мы продолжим углубляться в этом вопросе, то найдем в Библии намеки Не только на исправление мира в моральном плане, но и в практическом, почти в техническом. Изворотливость праотца Яакова в отношении овец Лавана пример тому. Не знаю, возможно ли в действительности повлиять на цвет овцы теми средствами, которые применил Яаков, но не это важно, а сама идея, чисто «израильская». В соответствии с законом, который определил Бог в Бытии, от белых овец рождаются белые овцы, а от черных – черные. Но тут вмешался Яаков в пути природы и изменил ее. В истории белой расы это первая попытка овладеть природой, завоевать ее, диктовать ей, как и что создавать, – начало всему, что на нашем языке сегодня называют рационализацией и организацией процесса производства, даже если это не ведет прямо к началу машиностроения. И разве машина не результат изобретения нашего предка Яакова, выраженный в железе.

В связи с этим интересно разобраться в споре между Каином и Авелем. Современные ученые видят в этом споре древнюю битву между земледельцем и пастухом. Существовала всегда вражда между земледельцем и пастухом. Крупный и мелкий рогатый скот нуждался в земле. Домашний скот топтал злаки, козы грызли кору молодых деревьев. Каин был земледельцем, Авель – пастухом. Отсюда вражда между ними и последовавшее за этим убийство. Все это всем известно. Но интересно отношение Бога к Каину. Сначала Бог принял дары Авеля и отверг дары Каина. В этом старое отношение создателя к «знанию».

Человек не должден пробовать плоды древа познания: ты хочешь быть умным, вспахать мою землю, вынудить природу служить тебе, поэтому я отвергаю твои жертвы. Но вдруг после ужасного преступления Каина, убийства брата, выяснилось, что Творец не хочет уничтожить преступника, он ведет с ним переговоры, оказывает ему защиту от других убийц. Каин уходит от него и продолжает возделывать землю и «строит город», первый город в истории. И разве не выступает тут ясная мысль, что традиция ратует тут за все, что мы называем «техника», «культура», и даже «интенсивная культура», – за право человека овладеть природой, отказываться от низших форм экономики в пользу высших. Даже если в этом процессе прольется кровь, Бог готов простить грех.

Очень важно запомнить это отношение в еврейской традиции к социальному и финансовому прогрессу в наше время, особенно потому, что в последнее время в мире ощущается горечь по отношению к техническому прогрессу и овладению природой. Тысячи серьезных мыслителей говорят совершенно серьезно о необходимости прекратить «безумную гонку за новыми изобретениями», ибо в противном случае вскоре рабочие будут без работы и умрут от голода. С тех времен, когда более ста лет тому назад в Англии начались восстания ткачей против владельцев фабрик, пытавшихся ввести механизацию, не видел мир такой ненависти к машине, как сейчас. Поэтому не стоит удивляться, если в ближайшем будущем мы увидим организованные движения с лозунгами закрыть большие фабрики и возвратиться к ручному труду. Эти перепуганные существа чувствуют, что мир становится слишком «еврейским» и перешел границу в своем стремлении соревноваться с Создателем Вселенной, ее Творцом. Кризис нашего времени – это не кризис «капитализма», а в первую очередь пролетариата. Машина делает пролетариат все более лишним.

Многочисленный класс, хорошо организованный, владеющий политической силой и, кроме того, считающий себя самой важной частью общества, находится в опасности потерять свое социальное и финансовое право на существование; и большая часть его уже потеряла это право. Он страдает от этого положения, но и все общество страдает от этого, и в этом, видно, причина мирового кризиса. И это так, но отсюда не следует, что выход из него – «прекратить открытия». Излишними становятся не часть рабочих, а часть рабочего времени. Было бы ошибкой сказать, что вместо ста рабочих можно удовлетвориться сегодня семьюдесятью пятью. Нужно сделать другой расчет. Вместо того чтобы 100 рабочих работали 8 часов, как раньше, они должны работать 6 часов, и производство останется без изменений. Количество выпускаемой продукции останется без изменений, не изменится и зарплата. Если так поставить вопрос, то пример праотца Яакова останется в силе.

Подлинное социальное освобождение не наступит в результате классовой борьбы, Он наступит в результате интеллекта, гения, технических изобретений и рационализации. Это путь, который сделает возможным превратить труд в удовольствие, «оплаченное рабство» в «оплаченный спорт».

ВЕРА

1935 г.

Поколение, к которому я отношусь, – плод ассимиляции евреев в южной области России, в которой не селились евреи старого поколения и нет традиций. Это поколение не было в целом атеистичным. Атеизм – это утверждение, мировоззрение, даже если оно и отрицает, когда провозглашает: «Я утверждаю, что Бога нет». Мое поколение вообще ничего не утверждало: «Может, есть Бог, может, нет, какое это имеет ко мне отношение?» Полное душевное равнодушие, без горечи, без ярости и злости, отношение, как к прошлогоднему снегу.

Это не значит, что это поколение может быть поколением грабителей и преступников. Может быть, даже наше поколение дало еврейскому народу не меньше порядочных людей, чем каждое из предыдущих поколений. Есть люди, для которых музыка или поэзия «не существуют». Они могут быть вполне интеллигентными натурами, но вопрос в том, было ли их развитие полноценным. Может ли такая натура быть цельной, зрелой и совершенной, если она не способна воспринять очарование музыкальных звуков, или та, для которой самая прекрасная поэзия всего лишь набор рифмованных слов.

Музыка и поэзия – две могучие человеческие эмоции; человек, у которого отсутствует одна из них или обе, человек душевно скудный, обойденный судьбой. Но что такое поэзия и музыка по сравнению с той эмоцией, из которой, может быть, исходят музыка и поэзия? Эта эмоция – томление души человеческой, которое побудило нас еще во времена первого человека наполнить небо и землю, реки и леса тайнами жизни, которое повергло человека на колени перед силой, которую он никогда не лицезрел, ввергло человечество в войны, вызвало к жизни палачей и героев, привело к созданию архитектуры, живописи, искусства, скульптуры и философии. Из всех духовных факторов мировой истории вера всегда была самым сильным фактором, особенно в средневековье. И вот ныне, после всего, появилось поколение, ддя которого вообще «не существует проблемы», вопросы веры – недоразумения, отношение – как к прошлогоднему снегу. И все это несколько странно. Как попытка отрицания океана, или Америки, или Австралии, или стратосферы, или знаков Зодиака – никогда не видели и нет жажды или попытки увидеть.

У полноценного, высоко развитого человека не может отсутствовать эта мощная эмоция. Человек будущего – натура цельная, у которой в наличии все эмоции, будет человеком верующим. Не знаю, как будет выражаться его вера, но связь между его душой и бесконечностью будет сопровождать его во всех его поступках.

Нам, евреям, давно бы следовало пересмотреть наше интеллигентское отношение к вере. Даже если оно и честное, оно неадекватное. Иногда оно носит характер сделки: ввиду того что пожертвование в какой-то фонд исходит из карманов ортодоксальных евреев, то поэтому… Я бы скорее одобрил непосредственную борьбу против религии.

Положительное отношение к религии должно выражаться другими путями: в официальных церемониях, на национальных торжествах, конгрессах, съездах, собраниях, например, можно начинать их с богослужения, независимо от того, «верят» ли члены и его участники или нет.

Положительное отношение должно выражаться и в воспитании. Религиозное мировоззрение нельзя навязать, да это и не может быть эффективным ни для детей, ни для Торы. Знание обрядов – это другое дело. И я сомневаюсь, что отсутствие их в наших программах является действительно достоинством всех наших систем воспитания. Будет ли ученик выполнять эти обряды – это его дело, но он должен их знать так же, как он должен знать историю и литературу, ибо это и история, и литература, и, кроме того, часть души народа, сложившееся воодушевление многочисленных деяний многих поколений, познавших горести, надежды, радость.

БЕЛЫЙ ПЕРЕДЕЛ

1935 г.

Принято думать, будто корни социализма – в Ветхом Завете; но это не совсем так. Ветхий Завет полон, конечно, социального протеста ненависти к общественному порядку, при котором богатому живется широко за счет страданий бедняка. Но социализм – не только протест: социализм есть конкретный план законодательного разрешения социальной проблемы, и именно такой план, какого в Ветхом Завете нет. Напротив: конкретный план социальной революции (вернее, набросок такого плана) имеется в Ветхом Завете, но тот план не только не есть социализм, а есть, по основному своему замыслу, нечто резко противоположное социализму, Библейское средство против социального непорядка называется «юбилейный год" и изложено в главе 25-ой книги Левита. Коренное различие между ним и социализмом есть различие между двумя понятиями: пресечение зла и предупреждение зла.

Социализма есть попытка предупреждения социального зла; проект такого общественного устройства, при котором неравенство в распределении благ станет раз навсегда и автоматически невозможным. Самая социальная проблема, как мы ее теперь понимаем, должна исчезнуть после тщательного проведения социалистического строя. Человечество будет организовано таким образом, что сосредоточение крупного количества благ в руках частного лица станет немыслимым. Все равно, как немыслимо копить воздух, так немыслимо будет тогда копить богатства. Это не обязательно означает, что государство будет платить одну и ту же меру вознаграждения за труд профессора и дровосека, хотя бы потому, что умственная работа требует некоторых условий покоя и комфорта, без которых дровосек может обойтись. Разряды жалованья, как в советской России, могут стать не только временной, но и постоянной чертой социализма.

Более того, можно думать, что некоторые исключительные виды духовного труда, зависящие от таланта, будут в те дни оплачиваться вне разряда: удачный роман, например, разойдется в миллион экземпляров, и автор «разбогатеет»; или «разбогатеет» гениальный пианист, объездив полмира с концертами (хотя еще неясно, не вытеснит ли радио и концерт, и книгу). Но все это мелочи. Социальная проблема коренится не в том, что случайный счастливец найдет в море большую жемчужину. Горе начинается с того часа, когда он эту жемчужину обменяет на большой участок земли, или на завод с десятками станков, и получит возможность покупать труд своих соседей задешево и продавать плоды его дорого. Эту опасность социализм устраняет, раз навсегда изъяв средства массового производства из сферы частного владения.

Библейский проект не имеет ничего общего с этой профилактической системой, исключающей самое зарождение социального неравенства, эксплуатации, хозяйственного соперничества и борьбы. Ветхий Завет хочет сохранить экономическую свободу, но в то же время обставить ее поправками и противоядиями. Некоторые из библейских поправок (как раз наименее радикальные) общественны. Главная из них – отдых субботний, упомянутый еще на скрижалях десяти заповедей, Затем есть закон об окраине поля: при жатве собственник не имеет права подбирать колосья упавшие близ межи – это подберут безземельные чужеродцы, вроде нищенки Руфи. Есть еще закон о «десятине» в пользу храма, Из этих рудиментов развилась впоследствии вся сложная нынешняя система социальной охраны, общественной взаимопомощи, обложения богатых в пользу бедных. Ничего общего с социализмом она, конечно, не представляет, хотя многие из входящих в нее законодательных мероприятий проведены были в жизнь под прямым влиянием социалистических партий; все это – лишь поправки к строю экономческой свободы; начала свободы они не затрагивают. – Но самая радикальная и революционная из намеченных Ветхим Заветом поправок к режиму экономической свободы гораздо менее известна.

Мысль о юбилейном годе изложена в третьей части Пятикнижия приблизительно так: отсчитай семь семилетий, а всего сорок девять лет; на седьмом месяце после этого, в десятый день того месяца – Судный день – пройдите с трубным звуком по всей вашей земле. «Этот пятидесятиый год считайте святым; провозгласите Свободу в стране; годом Юбилея будет вам тот год». Если вынужден был человек продать за долги свою землю, и не хватило у него средств выкупить ее, то в год Юбилея земля вернется к нему без выкупа. Так же будет и с домом, кроме домов городских. Так же будет и с братом твоим, который обеднел и продался тебе на службу: обращайся с ним не как с рабом, а как с наемником, и то только до юбилейного года, а в год юбилея он опять свободен, он и вся его семья, и они вернутся в свое прежнее имение.

Больше ничего о юбилейном годе в Ветхом завете, кажется, не сказано; тем не менее, тут пред нами изумительно смелый размах реформаторской мысли. Это, в сущности, попытка установить начало обязательности периодических социальных революций. В России ранее народничество мечтало когда-то о «черном переделе», т. е. о насильственном перераспределении всей земли в интересах чернорабочего люда. В наше время такую мысль назвали бы красным переделом. Библия имеет в виду, так сказать, белый передел: узаконенный. Но главное отличие ветхозаветного передела от переделов социалистических в том, что эти – «раз на всегда», а тот – обязательно и периодически повторяем.

По плану Библии хозяйственный быт сохраняет и после Юбилея полную свободу дальнейшей перетасовки. Люди будут по-прежнему измышлять, изловчаться, бороться, соперничать; одни будут богатеть, другие обеднеют; жизнь сохранит свой облик ристалища, где возможны поражение и победа, почин и провал, и награда. Эта свобода будет ограничена только двумя поправками. Одна поправка, вернее целая система поправок, действует постоянно и непрерывно: раз в неделю работа запрещена, край поля и виноградника принадлежит бедным, десятая часть дохода взымается в пользу «храма»; в перевод на современный язык, это означало бы нормировку рабочего времени и вообще все законы об охране труда, все формы государственного страхования рабочих, все виды социального налога. Вторая поправка, или скорее противоядие против режима экономической свободы – «Юбилей». От времени до времени над человеческим лесом проносится огромный топор и срубает все верхушки, переросшие средний уровень; аннулируются долги обедневшему возвращается потерянное имущество, подневольный становится самостоятельным; снова устанавливается равновесие; начинайте игру сначала, до нового передела.

Лучше ли это, чем социализм, или хуже – оставим оценку на минуту в стороне; важно пока установить, что это – полная противоположность социализму. Идея повторных социальных переделов есть попытка пресечения зла, а не предупреждения. Напротив; она, очевидно, зиждется на вере в то, что свобода экономического соперничества есть незыблемая основа человеческого быта. Пусть люди борются, теряют и выигрывают. На арене борьбы нужно только снизу подостлать много мягкой травы, чтобы и упавший не слишком больно ушибся: эта «подстилка» есть суббота, край поля, десятина, весь тот переплет приспособлений, при помощи которых государство пытается помешать превращению эксплуатации в кровопийство, бедности в нищету. А от времени до времени на арене раздается свисток судьи: победители и побежденные возвращаются к исходной черте и выстраиваются в одну ровную шеренгу. Именно потому, что борьба должна продолжаться.

Что лучше, предупреждение или пресечение, – это вопрос старый. Он возникает пред каждой матерью, когда дети еще крошки: что лучше – лечить их, если простудятся, или не выпускать на улицу, чтобы не простудились? Когда подростут дочери, вопрос принимает новую форму: что лучше – не выпускать их на прогулку со студентами без надзора, или рискнуть, что иной роман зайдет слишком далеко и придется принимать чрезвычайные меры? Или, в масштабе государственном: что лучше – предварительная цензура или меры против вырождения безцензурности в нецензурность? Воспрещение уличных манифестаций или отряд полиции за углом, на случай, если полетят камни? Вообще говоря, что лучше: прививка против всех болезней, или хирурги и аптеки? Говорят, если бы можно было привить человеку иммунитет от всех возможных болезней на свете, человек бы стал кретином. Я не знаю медицины и судить не могу, но…

Будь я царем, я бы перестроил царство по мысли Юбилея, а не по мысли социализма. Конечно, прежде всего пришлось бы найти подходящих мудрецов и поручить им разработку библейского намека. В той неуклюжей, первобытной ребяческой форме он неприменим к нашему сложному быту; некоторые историки сомневаются даже в том, соблюдался ли действительно юбилейный год и в древние времена Израиля, не остался ли мертвой буквой с самого начала. Но мало ли что в билиях мира сего осталось поныне мертвой буквой? Мечей на сошники мы еще тоже не перековали; но когда-нибудь перекуем. Мертвая буква не есть смертный приговор.

Мертвая буква иногда есть признак истинного идеала. Я посадил бы мудрецов за разработку ветхозаветного намека в переводе на язык современности. В наказе моем этой комиссии было бы написано так: благоволите приспособить мысль о повторных, и притом узаконенных, социальных революциях к условиям нынешнего хозяйственного быта. Имейте при этом в виду, что предложенный в Ветхом Завете пятидесятилетний срок – деталь несущественная. Вы можете предпочесть другие промежутки. Более того: можете вообще устранить хронологический признак, можете заменить его признаком целесообразности. Можете, например, установить, что «Юбилей» наступает тогда, когда за это выскажется некое специально поименованное учреждение, парламент, сенат, верховный совет хозяйственных корпораций, или, наконец, плебисцит, большинством простым или квалифицированным, как найдете полезнее. Тогда «переделы» совпадут приблизительно с эпохами глубоких и затяжных кризисов – что, в сущности, и нужно.

Главное – утвердите в вашем проекте раз навсегда законность того явления, которое теперь называется социальной революцией; отнимите у этого понятия страшный привкус насилия и крови, нормализируйте его, сделайте его такой же частью конституции, как, скажем, созыв чрезвычайного национального собрания для пересмотра этой конституции – мерой исключительной, мерой особо-торжественной, но вполне предусмотренной. Затем благоволите предусмотреть, как отразится введение этого начала на обыденном хозяйственном обороте, особенно же на той его основе, которая называется кредитом.

В той же главе Левита вы найдете оговорку, что в промежутках между двумя Юбилеями ценность поля, например, исчисляется по количеству годовых урожаев, оставшихся до ближайшего «предела»: этого, конечно, недостаточно, это даже не подойдет при отмене хронологического признака, но, идя по этой линии, ваша мудрость и ученость поможет вам найти необходимые поправки для сохранения жизнеспособности кредитного начала. Словом, подумайте и устройте; только дайте каждому человеку в нашем царстве возможность жить, производить, торговать, изобретать, стремиться, добиваться без предварительной цензуры – и в то же время знать, что от времени до времени будет Юбилей, и трубный глас по всей стране, и «провозглашение Свободы»,

Я, однако, не царь, а напротив – член того сословия, самое имя которого стало бранью: буржуазия. Еще хуже: я не принадлежу и к распространенному в этом сословии крылу кающихся буржуа. Я ничуть не каюсь. По-моему, почти вся культура, которой мы дышим, есть порождение буржуазного строя и его древних прототипов римских, эллинских, израильских, египетских; и я верю, что этот строй одарен беспредельной гибкостью и растяжимостью – что он способен вместить огромные дозы социальных поправок и все же остаться в основе самим собою. Я верю, что общественный распорядок, получивший кличку буржуазного или капиталистического, постепенно выработает систему мер, при которой исчезнет явление бедности, т. е. падение заработка ниже уровня сытости, гигиены и самоуважения; если бы не военные бюджеты, во многих странах это было бы осуществимо и теперь.

Более того: если правда, что буржуазный строй – как все живое – вырабатывает попутно яды и потому сам для себя создает неизбежность периодических потрясений, – то я верю, что он способен не только вынести, не пошатнувшись, эти потрясения, но способен и их включить в свою систему: узаконить и упорядочить свои само пересмотры, обеспечить пред собою бесконечные возможности усовершенствования через этапы повторных социальных переворотов, предусмотренных, обдуманных, планомерных – и, между прочим, бескровных.

Словом – верю не только в прочность буржуазной системы, но и в то, что система эта объективно содержит в себе семена некоторого социального идеала: идеала в обычном смысле, т. е. видения, о котором стоит мечтать и за которое стоит бороться. То, что в наше время никто еще субъективно не проникся этим видением, ничего не доказывает: было время когда и пролетариат субъективно не ощущал никакого социалистического идеализма. Римское общество эпохи принципата несомненно томилось по новым идеалам; но, если бы не Павел, Европа еще пятьсот лет не знала бы христианства. Слово буржуа стало бранью, буржуазия сама себя стыдится, извиняется за свое существование; а я все-таки думаю, что придет еще новый Маркс и напишет три тома о ее идеале, и, быть может, озаглавит их не «Капитал», а «Юбилей». И родится он, вероятно, в Москве.

Иногда я задумываюсь вот о чем: у социализма есть энтузиазм и мечтатели, и в этом, быть может, главная сила его. Но в том мировоззрении, символом которого кажется мне мысль о юбилейном годе, заключено видение гораздо более привлекательное для человеческой мечты. Ни один социалист не отрицает, что в мировой коммуне хоть сытно будет житься, но скучно: волновать людей будут только вопросы духовные или научные (я лично думаю, что громадная будущность предвидится в ту пору для крестословицы), но истинная, опьяняющая, возвышающая горечь надрыва и подвига уйдет из жизни навсегда… впрочем, это, или что-то в этом роде, прекрасно изложил когда-то поэтический обыватель Надсон; и, конечно, нельзя считаться с эстетикой, когда речь идет об устранении голода.

Но в видение общества, построенного по плану Юбилея, тоже входит устранение голода; зато остается весь авантюризм игры и борьбы, вся романтика прыжка и погони, все обольщение свободы творческого каприза; и, главное, остается то, что социализм поклялся вытравить и без чего, быть может, и жить не стоит, – вечная перспектива переворота, вулканическое начало в общественном быту; поприще, а не пастбище.

КОРОЛЕВСКИЕ ДЕТИ

1940 г.

Когда я ищу истоки новой еврейской ментальности, ярче всего выраженной в мировоззрении Бейтара, я прихожу к идее «королевского достоинства» в человеке. В том смысле, поскольку эта идея относится к еврейскому пароду, я передал в гимне Бейтара:

Еврей даже в бедности принц,

Будь он рабом иль бродягой,

Он создан был принцем,

Увенчанным короной Давида.

И в свете, и в мраке

Помни о короне,

Символе гениальности

Когда я писал эти строки, я имел в виду всех людей: и греков, и банту, и северянина, и эскимоса. Ибо все они были созданы по образу Божию, о чем мы узнаем из первой главы Библии. Но Библия не ограничивается этим сообщением, она намекает на то, что люди почти Боги, или дети Бога. Но эти высокие понятия неуместны в нашей дискуссии, и я ограничусь понятием «королевского достоинства». Во всяком случае, привилегия высшего аристократизма, дана человеку в соответствии с еврейской традицией с рождением первого человека. Наша еврейская традиция солидаризуется в этом вопросе с принципом человеческого достоинства, выражающего дух Бейтара. Пусть унижен, покорен, подавлен, я король и требую полагающихся мне королевских прав. Суть этого королевского права: я никому не подвластен.

Теперь давайте разберемся по мере возможности, как идея королевского достоинства, которая коренится в нашей древней традиции и в современной ментальности, ведет к логической концепции государства, общества; наметим общий теоретический аспект, а затем перейдем к его практическому применению по отношению к будущему еврейского государства и его социальной системе.

Первый вывод из утверждения «каждый человек – король» – всеобщее равенство: смысл твоего или моего королевского достоинства в том, что никто не может быть выше тебя ни по своему достоинству, ни по своему положению. Второй вывод: свобода личности, ибо король никому не подчиняется. Евреям присуща естественная ненависть к подчинению, нежелание получать от кого-либо указания. Жалобы на эти черты характера известны и в наши дни, и в древние времена, в Библии евреев называют «жетоковыйным народом». В священных текстах мы находим поразительные нападки на самый принцип государственности, на идею централизованной власти, власти подавления.

Ссылки на это мы находим в книге Шмуэля 1, глава 5. В ответе посланца племени, пришедшего к Шмуэлю с предложением создать государство во главе с Королем: «…И будет у вас суд королевский, который будет управлять вами, ваши сыновья будут бежать перед его колесницами И собирать его урожай, а ваши дочери будут его стряпухами, он ограбит вас и обложит вас налогами, и будете вы его слугами, и придет день, и заплачете вы из-за своего короля, которого избрали себе сегодня». Это, очевидно, первое в истории письменное свидетельство о столкновении стремления к свободе с необходимостью установления власти закона. И что особенно интересно в этом библейском рассказе – сам Бог склонит Шмуэля защитить свободу личности от власти. И сказал Бог Шмуэлю: «Это не тебя не отвергли, а меня они не хотят, чтобы я больше не властвовал над ними».

Так представляется нам в принципе отношение наших праотцов к рабству. Они вынуждены склониться перед необходимостыо коллективной защиты перед внешним вторжением, установлением порядка в их среде, что подразумевает образование государства и монархии, но они ненавидели власть и считали «что сам Господь Бог ненавидит ее, и они предпочитают подчинение только к Богу, что означало бы, по крайней мере теоретически, подчинение собственной совести.

Самое яркое выражение того, какое значение Библия придает Свободе, мы видим в том, какое место в ней отведено пророкам. В наше время пробным камнем демократии является пресса: самое либеральное законодательство может оказаться бессильным, если пресса ограничена; но там, где пресса свободна, есть надежда на ее сохранение, несмотря на все дефекты законодательства. В те древние времена не было прессы – были только пророки, публичные ораторы на торговых площадях, публичные ораторы, но не «пропагандисты». Было бы неправильно видеть в пророках служителей храма, провозглашающих проповеди с амвона, – они были просто гражданами, обращающимися к другим гражданам по вопросам государственным и международным, затрагивающим мировые события и социальные проблемы. Большая часть их речей звучала как оппозиционные выступления в современном смысле слова: они обличали королей, судей, правительство, религиозных деятелей и богачей. Их речи были настолько резкими, что никакой цензор не пропустил бы их, если бы они были нашими современниками, проживающими в одной из стран, в которых существует цензура. В свое время их преследовали власти, богачи, толпа, но их речи были очно записаны и сохранены. Наши священные писания – монументальный памятник святости свободы и революционным речам.

И отсюда два принципиальных критерия, определяющих особенности каждого государственною режима, демократии или диктатуры. Если вы хотите знать, является ли та или другая страна подлинной демократией, не ищите тому доказательств в ее законодательстве. Великобритания с ее наследственной палатой лордов, как бы отрицает демократию, Франция, половина населения которой составляют женщины, лишает их избирательного права, что еще хуже; в Соединенных Штатах вся исполнительная власть находится в руках президента, и конгресс не может лишить его власти, что могло бы вызвать критику со стороны европейцев, предпочитающих кабинет, который может быть смещен в любой день голосованием в парламенте. Но все это не существенно. Решают два критерия. Первый: или перед вами государство, в котором индивидуум – суверен, и его свобода обеспечена законом, который ограничивает только в крайних случаях, или это государство, в котором индивидуум прежде всего вассал, и государство берет на себя право направлять его жизнь и деятельность. Второй: или это государство, в котором каждый гражданин может публично критиковать существующий режим, или это запрещено. Оба эти критерия дают полную возможность различия между демократическим государством и диктатурой, независимо от того, что записано в его конституции.

Эти два критерия дают возможность определить основную и истинную тенденцию нашей древней традиции по отношению к государственной власти. Наша традиция осуждает идею государственной власти, она признает ее в той мере, в какой она является неизбежной и необходимой. Жизнь и деятельность каждого человека – его личное дело, они должны оставаться в известной степени вне сферы вмешательства государства; самое лучшее правило: пока один «король» не нарушает «суверенитет» соседа нельзя его беспокоить, но если это невозможно, ибо, к сожалению, существует опасность извне, требуются коллективные усилия, приходится смириться с минимальной властью, без которой невозможно обойтись. И это вкратце суть мировоззрения, для которого тоталитарное государство – анафема, ее подлинный идеал – нечто похожее на умеренную анархию, но так как это невозможно, то по крайней мере (простите за неуклюжее выражение) на минимилитаристское государство.

БАБИЙ УМ

Издательство "Гешарим" и "Мисдар Жаботински", Иерусалим 5752 (1991)

<< К списку произведений Жаботинского В "Хроники Иерусалима" >>

Hosting by